слова и фразы. – Но её судьба в самом деле ужасно исковеркана и притом – ещё с пелёнок. В большей части – тою губительною силой, какую имеют молва и обычай следовать, подчиняться ей.
Конечно, Фил и Андрей поступили дурно, приоткрывая интимные фамильные закулисья. Дурно из-за того, что разоблачающие сведения они выдавали, будучи в недовольстве и в крайнем раздражении, к тому же такие сведения были, как можно их понимать, не вполне достоверными, а имели они место или попросту выдуманы, – кроме как растревоженного семейства, никого нисколько не должно бы это интересовать и касаться. Нет же – расчёт делался именно на огласку, на укорение в пороках перед лицом неких непристрастных и вроде как весьма многочисленных судей. Будто бы только и ждущих, как бы посмаковать разглашённое и принять беспрекословный гневный и осуждающий вердикт. Девушке не справиться с такой лавиною. Свободой, которою она пропиталась в извращённой усадебной обстановке, она теперь может распорядиться лишь в соответствии с возникшими перед ней угрозами и со своей оскорблённой невиновностью, то есть уже – неким непредсказуемым протестным образом.
В моих объятиях она оказалась именно ввиду такой вот причины, из отчаяния, не видя выхода, в пику попиранию её прав и по велению её чистого сердца, принеся себя в жертву…
И – могу ли осуждать её?..»
Как бы в унисон этому вопросу, содержавшему категорическое отрицание, он слышал от неё:
– Ты меня, верно, бранишь?..
– За что же?
– Ну вот за это… что мы с тобой…
Она плотнее прижималась к его боку, вдавливаясь в это место и возбуждая в поэте блаженство прикосновением всею массою повёрнутой к нему упругой, взбухшей от избытка взволнованности груди; – там билось и трепетало ненасыщаемое желание зрелой и ещё не растраченной женской молодости.
– Разве это повод к неприязни! Я, как и ты, желал этого, и ещё с того же дня… Ну, как будто искра прошла сквозь нас, а сейчас – от неё зажглось… Понимаешь?
– Ты умеешь так просто объяснить. Я и сама что-то в себе такое находила, но объяснить бы затруднилась. Как мне приятно с тобой… А скажи, ты – женат?
– Не смею обманывать. Да, моя Аннушка, женат. Имею уже и сына с дочерью.
– Но, наверное, ты столь же искренен и с другими женщинами, ну – кроме жены?..
– Если бы тебе хотелось, чтобы я сказал, что с ними – неискренен, то – изволь. Однако – можешь ли ты верить такому сама?
– Стало быть, изменяешь часто? Ведь ты по возрасту мне уже чуть ли не в отцы годишься…
– Да. И начиналось это уже давно. Ещё раньше твоих теперешних лет. Кстати, ты ведь тоже готова была любить – ещё, наверное, подростком? Сознайся! Хотя бы в мечтах. А вскоре и – в ожиданиях, телесно, как говорят в таких случаях… Позволь извиниться: из-за чего устраивались твои смотрины? Не просто же во чью-то блажь?..
– И что всё такое должно означать?
– Да только то, что мы часто не вольны в своей чувственности. Даже больше – не вольны всегда. Природа требует своего… А – сколько соблазнов! Спрошу тебя: могла бы ты простить своих батюшку с матушкой, посочувствовать им?
– Пожалуй, теперь могла бы… Однако же мы все скованы нравственностью, да и не ею одной… Прощая и выражая сочувствие родным, я должна бы признать, что наговоры, коснувшиеся меня, обоснованны, и я в самом деле могла быть рождена от связи, оставшейся невыявленной… И в таком же положении могут находиться другие, очень многие… В чём истина?
– Люди если и постигли бы её, то всё равно её бы не придерживались. Может быть, и не все, но – большая их часть. Запрещения естественного – противоестественны… Я понятно выражаюсь?
– Ничего не могла бы оспорить. Ах ты, мой сладкий наставник! Я бы тебя любила всегда. Теперь говори: ты бы женился на мне? Нет, не сейчас, это никак невозможно, а – прежде – когда ещё не был женат?
– С большою охотою и с удовольствием! – Он стиснул её в объятиях, осыпая поцелуями. – Но сразу скажу… Не обидишься?
– Нет, милый…
– Поклянись!
– Клянусь всем святым на свете!!! Гореть мне в огне, если откажусь от клятвы, какую даю сейчас!
– Верным тебе я бы смог быть совсем недолго… Я не в меру влюбчив…
– Изменял бы?
– Понимай, как хочешь…
– Бр-р-р!.. Впрочем, осуждать тебя я не имею права. Ты ведь мужчина…
– А ты как юная женщина просто ещё не знаешь себя!..
– Как раз этого я бы и не сказала! Знаю!
– Что же?
– Это – тайна…
– Только твоя или и вашего семейства тоже?
– И то и другое; не могу предположить, что тебе захочется узнать её не от меня. Клянись: не захочется!
– Клянусь! И – сгореть мне от молнии и стыда! – Он улыбался, радуясь, что возникшая словесная перепалка перетекала в нечто шутливое и забавлявшее уже обоих. – Однако, полагаю, мне всё же будет дано узнать её?
– Узнаешь.
– Когда? Мне уезжать… послезавтра…
– Собирайся и поезжай, когда захочешь и когда надо.
– А – как же с тайной?
– Она во мне, и, кажется, я сумею сохранить её.
– Долго?
– Узнаешь.
– Но…
– Когда придёт время! – Она уже смеялась и, похоже, ей было в удовольствие похваляться перед ним такою своей загадочностью, указав на неё столь неожиданно и чувствуя, как он непритворно заинтересован или даже заворожён ею.
– Я преклоняюсь перед тобою… Я покорён… Тебя нельзя не любить… – шептал он ей на ушко, испытывая прибывание в нём очередного приступа вожделения. – Только всё же не забудь о тайне. Поделишься?..
– Могу и забыть. Я ведь теперь уже совсем женщина…
– А я то вроде как забыл…
– Приди же ко мне! Вот она я… – и они смеялись и радовались оба, перемежая смех ласками и забытьём огневой страсти, охваченные счастьем от постижения родственности их душ и не обращая внимания на то, что от ночи, щедро одарившей их божественными наслаждениями, уже оставались буквально крохи…
Приглашённый Филимоном к завтраку, он спросил у того, знает ли он, по какому случаю в поместье пребывают жандармы. Раз уж встреча с управляющим откладывалась, он собирался провести наступивший новый день с возможно большею пользой.
Это, как он считал, позволило бы ему быть в лучшей готовности – и к процедуре оформления займа, и к не оставлявшему его намерению выполнить принятое от Андрея важное наставление, да и его писательству могло стать нелишним подспорьем.
– Как не знать, ваше превосходительство. – Было видно: холоп охочь до разговоров. – Наши, – он оглянулся,
