Владислав Броневский
{63}
Пионерам
Перевод М. Живова
Сердце в груди не может вместиться —
грудь рассеки, коль она тесна!
Если мы крови будем страшиться,
придет ли победная наша весна?
Если песня не брызнет с кровью,
будет песней нам залпов свист.
Зубы стиснув и сдвинув брови,
в боевые ряды становись!
Топчут ногами, бьют прикладом?
Хлынула кровь, заливает рот?
Стену лбом прошибешь, если надо,
на Бастилию вспомнив поход.
Молотом в грудь? И грудь не треснет!
Для победы сил не жалей…
Будет радость, и будет песня,
будет жизнь веселей и светлей,
Листопады
Перевод М. Петровых
Всю-то жизнь срывался я и падал, —
ветер с привязи в груди моей рвется,
удержать меня лишь листопадам
в черных пальцах ветвей удается.
Я тревогою шумной упился, —
тайным ядом поила щедро,
оттого и петь я разучился
и кричу лишь криками ветра,
оттого по улицам черным
ввечеру брожу поневоле —
влажный тротуар ведет упорно
в сумрак влажный, что насытит болью.
Губы жжет ацетиленом слово,
лютой лихорадки не избуду, —
грозной летаргией околдован,
изгнанный тревогой отовсюду.
Нет исхода, нет исхода, нет исхода.
Дольше, дальше мне идти в вечерней хмури.
Я — кружащий ветер непогоды,
я — листок, что затерялся в буре.
Вижу лишь туман перед собою,
и глаза болят, и сердце бьется чаще.
Точно спирта пламя голубое,
ты горишь во мне, мое несчастье.
Дольше, дальше мне тащить страданье,
вечер в сумрак за волосы тянет,
и слова летят со мною вне сознанья, —
призраки мои туман вечерний манит.
Всю-то жизнь срывался я и падал, —
вихрь на привязи в грудной метался клетке,
а ноябрьский вечер счастье прятал
в нагие ветки.
Сквозь меня летит в круженье, в свисте
листопад минут — мое былое…
Это — лишь осенние листья.
Это — пахнет землею.
Товарищу по камере
Перевод М. Живова
Дверь окована, заперта дверь,
и решетка в оконце под сводом…
Здесь надолго ты заперт теперь,
здесь пройдут твои лучшие годы.
Должен стиснуть зубы, и ждать,
и мужаться душой непокорной…
Что же ночью не можешь ты спать,
все шагаешь по камере черной?
Отчего твои пальцы впились
в эти прутья решетки железной?
За окном настоящая жизнь,
и ты рвешься на битву из бездны?
За решеткою — даль без конца,
так и тянет в нее окунуться!
Слышишь, слышишь посвист свинца,
слышишь, слышишь гул революций?
Будь же крепок, мой друг боевой,
не страшись окружающей ночи,
все восставшие братья с тобой,
вместе с партией нашей рабочей.
У врага еще есть динамит,
и штыков, и винтовок немало,
но мы знаем: он будет разбит, —
и низвергнем мы власть капитала.
День весенний настанет, поверь,
воцарятся и радость и счастье,
распахнется железная дверь,
распахнем ее сами — настежь!
14 апреля
Перевод Н. Асеева
Памяти Владимира Маяковского
По ту сторону радости
ждут усталость и смерть,
Всею жизни громадой
их значенье измерь.
Но, из сумрака вышедши,
прогремит оратория,
в небо взвитая выше, чем
черный дым крематория.
Пусть нам слово, как радий,
прожигает сердца.
Слава павшим собратьям,
нам же — путь без конца!
Друзьям-поэтам
Перевод Л. Тоома
Наша сила —
в сплоченности,
ниспровергатели:
наша песня железна,
железны ряды.
Мы — взломщики совести,
мы — сердец поджигатели,
словом, рецидивисты
ярости, бунта, мечты.
Стих наш — как Прометей:
хоть к утесу прикован,
свет он в бездну безвременья
все-таки шлет.
День придет,
день придет,
и зажжем мы Вселенную словом,
пусть тюремщики кляпом
заткнули нам рот.
Стих наш, вооружись, —
и величье и славу
завоюет в боях
наших слов легион.
И тогда повсеместно
наш стих величаво
утвердится прочнее,
чем римское право,
и превыше, чем Вавель,
возвысится он.
Честь и граната
Перевод В. Луговского
Лезут фашисты. Прут марокканцы.
Грозно кулак вздымается сжатый:
небо Мадрида в кровавом багрянце.
Честь и граната! Честь и граната!
Честь и граната — доблесть, и сила,
и обновляющаяся отчизна…
Сжатый кулак, чтоб верней сокрушил он
черные батальоны фашизма.
Рвутся снаряды в небе Мадрида,
пахнут знамена кровью и гарью.
Честь и граната! Слава убитым!
Ружья солдатам! Arriba parias![5]
Вышли литейщики и рудокопы,
вышли кастильские хлебопашцы
в битву за фабрики и за копи,
в битву за землю, в битву за пашни.
Вышли на битву люди свободы,
вышли во славу земли испанской,
чтобы не быть ей, как в прежние годы,
вновь королевской, княжеской, панской.
Бьются мадридцы в кровавой пене,
и гвадаррамцы, и самосьеррцы…
Пролетарии не падут на колени,
стоя глядят они в очи смерти.
Республиканцы, разите вернее.
Братья испанцы, слушайте брата:
я вам бросаю за Пиренеи
сердце поэта — честь и граната!
Магнитогорск, или разговор с Яном
Перевод Р. Казаковой
Сидим вместе с Яном в тюрьме, в Ратуше,
в тесной камере номер тринадцать.
Здесь нас держат три дня подряд уже.
До чего-то им надо дознаться.
Пол — подушка, на ужин — корочка…
Тут найти опору сумейте-ка!
Мчит ко мне поэзии облачко,
к Яну мчит сама диалектика.
Кто-то стонет. Кто-то похрапывает.
Вонь. И насекомые бегают…
На стене углем нацарапано:
«Да здравствует забастовка пекарей!»
Я-то что? Мне все это — шутка!
Хоть на целый месяц засяду.
А у Яна — катар желудка,
да к тому ж ему шесть десятков.
А какая там диалектика,
если болит живот…
Даже лучшего теоретика
со свету боль сживет!
Только Ян — из железа, истинно!
Хорошо, что вздремнул опять…
А над глобусом его лысины
начинает светлеть. Скоро пять.
Утро — серым комочком в горстке.
Ян вздыхает с улыбкой доброй.
«Знаешь, парень, в Магнитогорске
нынче в строй вступают две домны…»
Еле полз рассвет мутно-грязный, —
за улитой и то не угнаться! —
а я думал: «Как здесь прекрасно,
в гнусной камере номер тринадцать!»
И — где Рим, где Крым, а где Польша…
И пылают в тюрьме этой польской,
согревая душу все больше,
домны Магнитогорска.
Оружье к бою!
Перевод Б. Слуцкого
Когда придут поджечь твой дом,
ту Польшу, где родился,
когда железный грянет гром,
чтоб враг в ней утвердился,
когда под дверью ночью встанут
и колотить прикладом станут,
неужто не проснемся мы с тобою?
Нет, встанем у дверей.
Оружье к бою!
Крови — не жалей!
На родине — бичи и язвы,
и враг не зачеркнет их счет,
но в крови мы откажем разве?
Из сердца — с песней потечет.
Что из того, что мы не раз вкусили
тюремный хлеб, неправый суд?
Те, кто на Польшу руку заносили,
живыми не уйдут!
Поэт, сердца строкой толковой
воспламеняющий не раз,
сейчас поэзия — окоп стрелковый, призыв, приказ:
«Оружье к бою!
Оружье к бою!»
Припомним, что сказал Камбронн,
и, если суждено судьбою,
то здесь, над Вислою, умрем.
