Коллектив авторов - Великолепная десятка: Сборник современной прозы и поэзии

с неразгаданной формулой дня,

чтобы тени длиннее: суровых осин —

и моя, с точки зренья меня.

Под бумажным плафоном, на ощупь, едва —

то сплавляла меня, то звала;

и мозги мне запудрила напрочь, и два

бутафорских прозрачных крыла.

И не мог ни взлететь, ни поднять головы,

ни подумать: хочу ли ещё?

Три листа распластались. Лесные стволы

сплетены ядовитым плющом.

Как пять пальцев своих я тебя изучил,

след росы на руке сладковат.

Пусть на ощупь, как шмель – только хватит ли сил

сквозь ничем не приметный закат?

Чтобы восемь часов на исходе витка

потянулись нектаром тугим.

С точки зренья шмеля в середине цветка;

с точки зренья меня перед ним.

Кленовый свод, побитый синевой —

весь лес повис в росе и птичьем свисте.

И гусеницы – там, над головой,

(клянусь, я слышу!) поедают листья.

Прими меня: как солнце, как росу;

прими меня, как сладкую микстуру

лесной травы. Прими меня в лесу

за волка. Приручи, и волчью шкуру

примни на мне, как приминают мох,

на шею мне набрось свой узкий пояс —

и я пойду с тобой, и, видит Бог,

у ног твоих я лягу, успокоясь.

Марлен

Марлен, Марлен! Отмеряно у тлена

мгновенье только. Серебрится пена:

воды не жаль, и веников не жаль.

И мыльная всплывает гигиена

на киноленте Лени Рифеншталь.

Там мальчики немецкие. Хрусталь

воды озёрной, и луга, и сено.

Вот, есть ещё плечо – и есть колено;

глаза пока глядят и смотрят вдаль.

А там, вдали – окопы и гангрена,

огонь, геенна; чернозём и сталь.

И никому не выбраться из плена.

Марлен, Марлен! К чему моя печаль?

Бостонская элегия

«Подождите: Лермонтов, значит, мучитель.

Тютчеву – стрекозу;

с одышкою – Фет».

Лазарь Моисеевич – старый учитель

на скамейке с ворохом русских газет.

На скамейке в бостонском парке.

Над речкой

пахнут незнакомо чужие кусты.

Строго через мост – к остановке конечной

красные вагончики едут пусты.

Вдоль по небу ходят тяжёлые тучи,

отражаясь пятнами злыми в реке.

А старик бубнит на великом, могучем,

Заметил ты, как схожи невпопад

с огнями звёзд окошки городские?

Как серебристы млечных эстакад

огни потусторонние, пустые?

Как удивлённо с угасаньем дня

меняется пространства перспектива?

Как горизонта линия плаксива?

Закрой глаза, смотри – она в огнях.

Погаснет день: поблёкнув, догорят

все звуки голосов, слова простые —

река покроет рябью всё подряд,

и фонари застывшие остынут.

Смешаются в одном предсмертном сне

с огнями звёзд, и с огоньками окон

и день, и ночь; и бабочка, и кокон —

закрыв глаза, увидишь их ясней.

Вдоль серебристых млечных эстакад

в последнем сне за горизонтом тая,

заметишь ли, как схожи невпопад

и яркий свет, и темнота слепая?

В сенях

Там – седоков заждавшись юрких,

Припал к стене велосипед;

Там – на щеке моей дочурки

Варенья вороватый след;

Там – переложенных соломой

Созревших яблок аромат.

В сенях родительского дома —

Распахнутое время в сад.

…Постиран лёгкий сарафанчик —

С бретелек капает на руль,

А под окошком бродит мальчик;

Усну ль?

Дрожит в оконце луч упрямый,

И вижу я в дверной просвет —

Мелькает между яблонь мама.

Которой нет.

И ты

– Мама, бабушка умерла навсегда?

Навсегда-навсегда?

Даже если громко заплакать?

Даже если на улицу – в холода —

без пальто, босиком, ну… совсем… без тапок?

Даже если дядь Борин вреднючий Пират

вдруг сорвётся с цепИ и меня укусит —

всё равно она не придёт меня обнимать,

пожалеть, полюбить, пошептать: «Не куксись,

всё до свадьбы, увидишь, сто раз заживёт,

вот поверь мне – нисколько не будет больно…

Слушай сказку, золотко ты моё,

про жука с Дюймовочкой… И про троллей…

Скоро папа должен прийти,

Разберётся, ужо, с дядь Борей.

Ишь, наделал Пират историй:

покусал ребёнка, помял цветы!

– Мам, а ты не умрёшь навсегда?

Я без тебя спать не буду, играть и кушать…

– Никогда не умру… Не верь никому, не слушай.

– Мам, и я не умру?

– И ты.

Где мама пела

Горел в печи огонь, она гудела –

В том доме под горой, где мама пела.

Тянул в окошки сад свои ладони,

Локтями опершись о подоконник.

Под жаром утюга гордячкой спелой,

Простынка с чердака слегка хрустела,

И испускала дух в горячем паре:

Ласкался к ней утюг в хмельном угаре…

Ты был ещё так мал, но неумело

Тихонько подпевал, и мама пела…

О ржи, о васильках, о женской доле,

О ласковых глазах красотки Оли,

О смерти, о любви… Но в том и дело,

Что мне не повторить, как мама пела…

От этого родства куда нам деться?

Кисельны берега парного детства…

Где сад глядит в окно – морозно-белый.

Где жар над утюгом.

Где мама пела.

Из другой главы

Тихий голос моей любви так и не был тобой услышан.

На ладони твои легли лепестки облетевших вишен.

Белой замятью – те слова, что цвели, да на землю пали!

…Ненаписанная глава молчаливой моей печали:

залит солнцем вишнёвый сад – узловатых стволов узоры,

где бликующий долгий взгляд и застольные разговоры

меж деревьями – о стихах, о растущих цветах и детях,

где моё счастливое «а-ах!» и твоё «больше-всех-на-свете»;

впереглядку – душистый чай, вперемешку – поток признаний

с поцелуями невзначай на смешливом хромом диване;

где сбывается тайный сон – задохнуться в тугих объятьях,

где прерывистый тихий стон объявляет «нон грата» платью.

…Мелких пуговок стройный ряд устоит под твоим напором,

но трофеем в сраженье скором упадёт мой дневной наряд.

…Где в упругом согласье тел приоткроется суть сиамства,

где шмелёвому постоянству – лип дурманящий беспредел;

…где заливистый смех воды в час полива над садом грянет —

где ещё не боюсь беды, что не в этой главе настанет.

Анданте Фавор`и

Я мечтаю, как будет у нас когда-то:

на веранду пройти… И задёрнуть шторы;

… neither slow nor fast … анданте,

… и чтоб брызгали соком упругие помидоры…

Рыжих зёрен такие смешные капли,

словно ноты, на чёлке твоей повисли;

я читаю мелодию – в такт ли, так ли? —

«Ларго, ларго, адажио, ленто, ленто» —

не спеша, не смущаясь родства с природой,

мы с тобой приручаем свою планету,

и себя изучая – на вздрог ли, на вздох, наощупь,

сочиняем неспешно анданте своё – «Аmore»;

наши тени сольются, и станет, конечно, общей

экспонат

давно была остра отточена

звезды сияния игла

безмолвием холодной ночи но

достигнуть цели не могла

и был напрасен проникающий

светостолетия укол

её пока поэт гуляя и

мечтая под не подошёл

без страха

что сквозь темь вселенскую

лишь только бросит в небо взгляд

его как бабочку в коллекцию

мечтой нездешней

пригвоздят

предзимнее

перекрестив метелью накроет сном

зимняя ночь под реквием волчьей стаи

больше вселенной злобный маленький гном

если кормить хорошо

к утру вырастает

вот и теперь я вижу что он сильней

день ото дня становится

жрёт паскуда

крохи последние скудной души моей

глупой души без надежды и веры в чудо

но огонёк какой-то горит ещё

тьмой окружён одиноко дрожит мерцая

если погаснет тогда уже точно – всё –

и никто не узнает

был ли вообще когда-то живым мертвец

маленький Будда почти позабытым летом

несший разгадку тайн меж раскосых век

Космос ночами ближе

Словно заворожён

счастьем –

замок прочен.

Время отдать должок,

хочешь

или не хочешь.

В хватке когтистых лап

гимны добру

немы.

Лучшая похвала: «мне бы твои проблемы».

Выпил всю кровь вампир – рифма-любовь,

Словом

перетасует мир

вышний крупье снова.

Пусть и не зная как,

знаю одно – выжил.

Если не облака,

Космос

ночами

ближе…

мы и небо

ищем руду не там, плавим в закатах неба,

красок полутонам веря как будто богу

и, закалив мечи светом ночного неба,

долгую, в не туда, к линии той, где небо

синее, как вода, сходит за край земли

где бы нам ни идти – это дорога в небо

шорох шагов затих, слышишь?

мы рядом прошли…

бабочка

в том что всё не находим рая

мы как будто и ни при чём

нас заботливо укрывает

чёрный демон

своим плащом

но сквозь дырочки в балахоне

нам доступен волшебный вид

мир как бабочка на ладони

шевельнёшься