И остатки те несладки,
Но иначе я не смог.
Были, знать, на то причины,
Но кому тут объяснять,
И свои искать в том вины,
И кого-то обвинять.
Незатейливо, но ловко,
Уж кого тут ни вини,
Хитрая судьба-воровка
Годы выкрала и дни.
И осталась только старость
Из того, что Бог мне дал.
На вопрос:" ... ата ба арэц?"
Отвечаю: "Опоздал!"
1996 г. Израиль
***
Этот мир эфемерно реален,
В нем громами звучит тишина.
То ли дух здесь так материален,
То ль материя духа полна.
Этот воздух, напоенный зноем,
Эти горы в морщинах веков,
Эти волны, бегущие строем,
Небо синее без облаков.
И обилие солнца и света,
И мерцание звезд в тишине...
То ли видел я все это где-то,
То ли это жило все во мне.
Не понять это все разуменьем,
Всеми чувствами не ощутить.
Сердце бьется в тревожном волненье,
И натянута времени нить.
А душа все тоскует и стынет
Под тревожной ночной тишиной,
И все снится, все снится пустыня
Перед Богом мне данной страной.
1996 г. Израиль.
Мы хотим
Приходится жить у души на излете,
В стараньях, мученьях, тоске и работе,
Но все же назло всем мученьям своим
Судьбе своей скажем: "Анахну роцим!"
Пускай пожалеем о сытном галуте,
О том, что чужие пока мы по сути,
Но в сладкое прошлое не убежим,
Не спутаем буквы: "Анахну роцим!"
"Анахну роцим!" - и судьбу одолеем,
И новое счастье увидеть успеем.
Здесь все были в прошлом олим хадашим.
Они так хотели, и мы так хотим!
***
Там было все привычно и знакомо:
И дом мой старый, и трава у дома,
И сам себе так был я там знаком,
Как та трава и тот же старый дом,
И как тот мир, день изо дня привычный,
Как будто мне принадлежавший лично.
А тут, куда ни глянь - все по-другому,
Прекрасно и умно, но незнакомо,
И в этой незнакомости своей
Пугающе в банальном беге дней.
Нет опыта, нет личных впечатлений,
И все воспоминанья о другом,
И все полно таинственных значений
И в форме, да и в качестве своем.
Не оттого ль, что нового так много,
А жизнь привычных меток лишена,
Все зреет на душе моей тревога
И не находит выхода она.
Израиль, 1996 г.
Прощание с Израилем
Последний день, последние часы...
С тяжелою душою уезжаю.
Я жизнь свою поставил на весы,
Я взвесил все и тяжесть груза знаю.
Нет, мне уж не по силам этот груз.
Ушли года, мои ослабли плечи.
Со старым не порвать постылых уз
И с новым не дождаться скорой встречи.
Пусть где-то очень рядом новый мир,
Он так со мной не схож и непривычен,
Как сочиненной музыки клавир
Не схож с природным щебетаньем птичьим.
Мне вольных этих нот не расписать.
Их странное, но чистое звучанье
Клавир, увы, не сможет передать
При всем своем искусстве и старанье.
Мир незнакомый, мир совсем иной
Воочью познавал я, не заочно.
Влекомый им, как пенною волной,
Ловил мотив гортанной речи сочной.
И понял, что рожден в другой земле,
Что здесь уже корнями не окрепну.
Привыкший жить в беззвучье и во мгле,
Я просто здесь оглохну и ослепну.
И это разумение свое,
Рожденное в борьбе с самим собою,
И все свое постылое житье
Печально называю я судьбою.
Израиль, 1996 г.
Старая песенка
Среди злых обид, что судьба дарит
В горькой тишине,
"Там на припечке огонек горит..."
Чудится вдруг мне.
Оглянусь вокруг, кто же это вдруг
С песенкой такой?
А ведь это я и душа моя,
И никто другой.
Песня старая о былых делах
Входит в жизнь мою:
"Ун дер ребеню ми ды киндерлах..."
Плачу и пою.
Те слова полны тихой ласкою
И родным теплом.
Время старое грустной сказкою
С ними входит в дом.
И пока жива песня старая,
Живы с нею мы.
"Афун припечек брент а фаярл..."
Средь кромешной тьмы.
Душа
Где я их только ни встречал,
Там, где и быть-то их не может,
Среди совсем иных начал,
На них нисколько не похожих.
Но вдруг за абрисом лица,
Где нет еврейского и следа,
Увижу вдруг черты отца
И мину старого соседа.
"Да неужели?" "Так и есть.
Но между нами... Вы поймите...
Евреем быть совсем не честь,
Так что меня вы извините."
А что его мне извинять,
Судить его мне не пристало.
Решил он душу поменять,
Чтобы душа другою стала.
Но что душе сей поворот,
Ее ты не переиначишь.
Все норовит наоборот,
За паспортом ее не спрячешь.
Ты сам ей можешь изменить,
Ее ж не изменить, поскольку
Душа собою хочет быть,
Самой собою, да и только.
***
Опомнись, брат мой, и послушай,
Ответь, зачем опять, как встарь,
Свои мятущиеся души
Мы на чужой кладем алтарь.
Зачем, забыв происхожденье
И шутовской надев колпак,
Умов сомненья и боренья
Мы уступаем за пятак?
Что в этом, жажда ли признанья,
Иль честолюбия обман,
А может, глупое желанье
Забыть свой путь, что Богом дан.
Ну что нам достиженья эти,
Богатств неправедный маршрут,
Коль все богатства в целом свете
Нам избавленья не дают.
Все не дождаться нам прощенья
Уж много сотен лет подряд.
И ненависть, и восхищенье
Едино нам принадлежат.
Едины казни и награды,
И уважение, и страх,
А мы обманываться рады,
Служа при чуждых алтарях.
Русский дух
Ну кто же этого не знает,
Таков неписанный закон:
Сто грамм в еврея попадает,
И русским делается он.
Совсем немного и недолго,
Всего одних сто грамм, и вот
Уже поет еврей про Волгу,
Про степь широкую поет.
Бог упаси, он не напился,
А просто воодушевлен.
"Вот кто-то с горочки спустился",
И этот кто-то таки он.
Хлебнув народного веселья
В положенный урочный час,
В патриотическом похмелье
Еврей пьет утром хлебный квас.
В том квасе дух животворящий,
Квасного духа нет бодрей...
И все ж какао пьет он чаще.
Еврей, он все-таки еврей.
***
На разных мы общались языках:
На арамейском, греческом и русском,
Испанском и немецком, и французском...
Красноречивы были мы в речах.
Все эти языки чужих племен
Мы чувствовали, знали, понимали,
Мы мысли им и страсти доверяли,
Восторг и гнев, и скорбь, и смех, и стон.
С их помощью плоды своих трудов
Мы открывали городу и миру
И поклонялись чуждому кумиру,
Забыв язык и дедов, и отцов.
А что же получали мы взамен,
Повсюду руша стены и преграды,
Но не дождавшись славы и награды,
Средь новых вновь оказываясь стен?
Средь тех же неприступных стен глухих,
В духовном гетто злого неприятья...
Мир и не думал открывать объятья
Для нелюбимых пасынков своих.
Бредовых подозрений грозный рой,
Укусы нанося, витал над нами
И жгуче жалил грязными словами,
Обид извечных пополняя строй.
И гнулись мы, как в бурю дерева,
Воспринимая душами своими
В тех языках, что стали нам родными,
Знакомые и злобные слова.
Но жили мы не только в тех словах,
Мы и другие знали слов обличья,
И становилось нам иноязычье
Прибежищем на жизненных путях.
Многоязычны мы, но наш народ
Извечно верил, что придет то время,
Когда мы станем равными со всеми,
И наш язык в родной наш дом придет.
И разве то не чудо, что он смог,
Преодолев неверье и сомненье,
Осуществить из пепла возрожденье,
Которому помог всесильный Бог.
Живи, народ мой, правь душой моей,
Пусть будет твой язык мне в ней опорой
В многоголосье мирового хора,
Средь нынешних и средь грядущих дней!
98
***
Давным-давно в украинском местечке
У тихой, на ручей похожей, речки
Мальчишка Мотл жил да поживал.
Считал он звезды в полуночном небе,
Учил он тору в хедере у ребе
И о краях невиданных мечтал.
Он был смешлив и мудр одновременно,
И пел, и горевал попеременно,
Как у евреев издавна велось.
Он был так рад всему на белом свете,
Но от зачина грозного столетья
Ему немало бед узнать пришлось.
И вглядываясь в прошлого потемки,
Отыскивают свет его потомки,
Пытаясь что-то важное понять.
В нем жизни и души моей основа,
И я спешу к нему вернуться снова,
Чтоб этот свет в душе не потерять.
98
***
За морем за синим, где солнце с небес
Сияет и жжет,
Средь прозы житейской, не в мире чудес
Народ мой живет.
Отнюдь не молочные реки и мед,
И жизнь на меже,
Но Бог в эту землю привел мой народ,
Он дома уже.
Душа моя здесь и душа моя там,
Две разных души.
С трудом их порой различаю я сам,
И ты не спеши.
Все здесь так знакомо и сам я знаком
В привычных делах,
