Алексей Макушинский - Свет за деревьями

Какой-то был, конечно, день, когда он
увидел город, сверху, весь, внизу.
Какой-то был. Какой-нибудь. Допустим,
осенний, ясный, солнечный, один из
тех дней, раскрытых настежь, тех насквозь
прозрачных, но и тихой, тонкой дымкой
окутанных, благословенных дней,
какие только осенью бывают.
И город, весь лежавший перед ним,
был виден ясно. Крыши, купола,
кусок стены зубчатой, башни, кроны
деревьев среди крыш и башен, вдруг —
прогалины, пустоты, быстрый блеск
реки ли, рельсов… Маленький, в долине
забытый кем-то город. Черепица,
коньки и скаты красных крыш. И дальше,
над крышами — желтеющее ранней,
густой и жаркой желтизною поле,
холмы, в холмах ложбина, выступ леса
и тень его. И над холмами синь
других холмов, уже совсем воздушных.
И небо, небо над всем этим, в той же
мерцающей и тонкой дымке. Долго
стоял он так, над городом. И город,
лежавший перед ним, был тих, неведом,
и как бы ждал чего-то. И очнувшись,
он посмотрел еще раз на холмы,
и на небо, мерцающее в дымке,
и сделал первый шаг, второй и третий,
спускаясь в мир, чтобы исчезнуть в нем…

Здесь, на холмах, где камни
и сосны, и больше нет
ничего, я сам не
есмь. Пролет, просвет

пустоты, свободы,
проблеск небытия.
Камни и сосны. Своды
неба прозрачны. Я

счастлив. Я вижу эти
ветви или они,
в этом летящем свете,

видят меня, не зная,
что видят меня. В тени
облака — исчезая.

Сумрак случайных слов.
Липы. Летящий кров
крон. И куда-то ты
сквозь сумрак случайных слов
уходишь.

На фотографии сонный снег.
Оторопь градусника. Не грех
было бы выпить, к примеру, глинтвейну.
Развеять, к примеру, сплин.

На фотографии сонный снег.
Падая вниз и взлетая вверх.
По краю слева двух женских спин
очертания. Ты один.

Ясное дело — холодный день.
Гостиница. Например, «Олень».
Да, не грех бы. Балкон, навес,
исчезая, уже исчез.

В круженье крапин исчез, возник —
воспоминанием — грузовик.
(На нем я ехал по той зиме,
что больше, в общем, не снится мне.

Из снега по снегу в снег скользя,
до той зимы добежать нельзя).
В круженье крапин недвижна тишь.
Из снега в снег не скользишь — стоишь.

Глаза, и галстук, и складки брюк.
Недвижимость. Неподвижный звук.
Собрание драгоценных глин,
беспрецедентных твоих морщин.

Скользя, забуду и вся, и всех.
На фотографии тоже снег.
Что ж: каково тебе, Вистан Хью,
в известняковом твоем раю?

Сквозь безразличие мира стихи
проходят, как мы сквозь
город, в котором
у нас нет ни знакомых, ни даже
воспоминаний.

Деревья не шумят нам навстречу,
и пригоршни солнца не нам
бросают окна. Никто
не видит в нас нас
самих. Мы не знаем,

зачем мы здесь, но мы здесь.
Мы сидим в кафе на площади или
в саду, на леопардовой шкуре
скамейки. Стихи
сквозь безразличие мира

проходят крадучись. Их
следы остаются в нем, как вот эти
большие чьи-то
следы на песке среди
оберток, окурков.

Прошедшее — мимо,
как поезд ночной.
На Piazza Navona,
смешавшись с толпой
туристов, я Рима
вдыхаю покой,
как воздух, огромный,
и легкий, как свет.
Руины, колонны,
раскопок развал,
времен основанья,
и лестницы взлет
на Piazza di Spagna
(где Ките умирал).
Неважно, что будет,
грядущего нет.
О страсти, о чуде
и речь не идет.
Не трудно расстаться
с великой судьбой,
спускаясь на Piazza
del Popolo, где
народ неустанно
следит за игрой
детей у фонтана
и солнца в воде.
Не помня о счастье,
забыв о беде.

Когда он вышел из дворца, было раннее,
очень серое, очень сырое утро.
Люди, звери и птицы ранены
смертью. Он шел, как будто

уходя от себя все дальше,
каждым шагом зачеркивая прошедшее,
по улице, медленно рассветавшей.
Ничего еще не было, нет еще.

И что будет, неважно. Но боль, но жалость.
Жалость, сжигавший его костер.
Над темными ветками колебалась
и бледнела звезда. Он шел

вдоль каких-то стен, мимо фабрики,
мимо больницы с большими окнами,
вдоль железной дороги. Он вышел на берег
реки, где буксиры кричали грозными

голосами, теряясь в необозримом
пространстве, солнечном и туманном,
и через мост уносились, слепя, машины.
Мир, искаженный своим страданьем,

лежал перед ним, но все-таки —
мир: с дорогами, реками, берегами,
странами, и со сколькими
еще рассветами, с океаном,

ожиданьями — и с огромной
тишиной за всем этим, вздохом, вестью
воздуха. Было, в общем, просто какое-то утро. Волны
ударялись о сваи пристани. Пахло нефтью.

Поговорим о велосипедах. Тот первый,
с оранжевыми толстыми шинами,
на котором ты вдруг поехал, не веря,

что едешь, сумев оглянуться, увидев
их всех, уже остающихся, всплеск
их рук, уезжая все дальше сквозь ясный

вечер, по небу, сверкающему на мокром
асфальте, находя равновесие — или
вдруг найденный им. То же самое, может быть,

которое ты находишь, которое
находит тебя, когда строки (вот эти) становятся,
держась и двигаясь одновременно.

И всегда желанье уехать на самый бескрайний край
земного света, в Ирландию, к черту, к морю,
увидеть каменной Коннемары убегающие болота,
рыжие склоны гор под тысячеглавым небом.

Это место с чужой судьбой, безразличное к той, с которой
ты сюда приезжаешь, к сидящей с тобою рядом
в машине, напрокат взятой в Голвэйе; впрочем тот, кто
в начале жизни так верил в судьбу, в движенье

смысла во времени, в том времени и остался.
От него самого осталось, может быть, только желанье
                        уехать
на самый бескрайний край, где света много, увидеть
эти стены из плоских камней, это море, сияющее за ними.

Были не морды, но лица у лошадей,
с человеческим взглядом и выражением,
осмысленным не менее, чем у всадников, у горожан,

подносящих королю, победившему их, ключи
от города, видимого, конечно, на заднем
плане с его башнями, шпилями,

под густо-синим, в глубине светлеющим, небом;
и особенно у одной из них, единственной, повернутой не
в профиль, но лицом к зрителю — грустное,

насмешливое, смешное, и какое-то благосклонное
(и к королю с его мантией,
и к горожанам в их белых рубахах,

и к тебе, смотрящему на них) выражение
человеческого лица. Мы вышли затем на площадь,
где, в разноцветных пончо, из Колумбии или Перу,
                     музыканты

играли свои хриплые, дальние, никому на этой площади
ненужные, в общем, мелодии; и выпили кофе, глядя
на башни и шпили города, темно-синее небо.

Я часто думаю: родись я на пятьдесят
лет раньше, я был бы, к моим сорока трем,
               давно уже мертв,
или, в лучшем случае, доходил бы где-нибудь на Колыме.