Алексей Макушинский - Свет за деревьями

Всегда очень прямо — и даже
склоненные ветром — стоят
деревья. Так прямо, как мы
хотели бы, как мы очень редко

стоим перед ними, перед
тем, что за ними, вокруг них,
вокруг нас. Знаешь, здесь без тебя
ничего, в общем, нового. Осень

уже кончается, уже только белые
шарики на черных ветках, но снега
еще нет. Все раскрыто
настежь. И так же

прямо, склоненные ветром,
стоят деревья. Так прямо, как мне
не выстоять перед этой,
огромной, без тебя, пустотой.

Эти страшные зимы, эти троллейбусы в сумерках,
эти черные полосы льда под снегом, красные пятна
плакатов, бородатые трое, текущие по стене.

Все это дальше теперь от меня, чем тысяча
девятьсот тринадцатый год. Потому что мы движемся
своими путями во времени, прорывая ходы в нем,

выходя на поверхность, вдруг возвращаясь
в эти страшные зимы с их серым снегом, толпой у киосков,
сигаретой, закуренной на ходу, горьким привкусом,
                       фильтром,

чернеющим посредине — и легчайшим, розовым чем-то
                       над крышами,
проводами и кронами; свободой, вздохом,
                    отсутствием страха;
теряясь в них, уходя все дальше по исчезнувшим улицам.

Выходя из камня и снова
уходя в него — кто они?
Они идут, не двигаясь. Американцы,
японцы окружают их, каждый
день, сменяющейся толпой,
голосами мира, в котором

их нет, не может быть, щёлком
фотокамер. Кто они? Выходя
из камня, они идут, не двигаясь, друг
за другом, огибая угол, не глядя
на наши джинсы. Немецкая
экскурсоводша с рюкзаком и в очках

рассказывает шумно скучающим
школьникам о парфянах. Вот этот,
бородатый и толстогубый, с младенцем
в больших руках и вон тот,
кудрявый, грустный — кто они? Палатин
поднимает вдали свои пинии, синий

день стоит вокруг, удивляясь
себе и Риму. Уже никто, они просто
есть, вот сейчас. Они уходят обратно
в камень, как слова в молчанье, как эти
туристы каждый в свою
единственную, непонятную жизнь.

Целый день мы ходили по городу, просто так,
продлевая волненье. «Я люблю это зверское
в человеке. Знаешь, быстро, в подъезде,
с кем-нибудь». Или в парке, со мной. За деревьями
была автострада, укрывавшая нас своим грохотом,

было желтое пламя над кронами. Посреди
ночи я думал, что жизнь распадается на чужие
комнаты, годы, на страсть и на близость
старости, на губы, груди и… что же? снова
проснувшись… подушки, простыни, волосы,

на контуры комнат и чужие мечты, в которых
ты теряешься, по которым блуждаешь, нащупывая
угол шкафа, выключатель у двери
в ванную, где над расческами, щетками,
тенями для глаз, чернилами для ресниц,

под звук воды, упадающей в раковину, так ясно
видишь все это, время, уводящее тебя прочь
от тебя же, усталость, недостижимость
счастья. Из тусклого зеркала — мой отец
посмотрел в ту ночь на меня.

Новый год в незнакомом городе, хлоп ракет.
И затем мы долго шли сквозь прозрачную
ночь, по улицам, повторявшим дома и крыши,

повторявшим цветные лампочки, венки из еловых веток.
Тебе столько-то лет, все это уже было, остатки снега
тают на тротуарах, машины молчат, уткнувшись

друг другу в затылок. Ты брошен на эти улицы,
ты выброшен, выдан, отдан
этим улицам, повторяющим крыши, окна,

повторяющим лампочки. Новый год в незнакомом
городе, где-то, запах пороха, угольный блеск
луж, картонные гильзы на опаленном снегу…

Зима затянулась, давно надоевший снег
мерцает под мерзлым небом, мерцающим, втайне, тоже.
Март похож на январь в Европе, на март у гипербореев —
с безмолвной стражей сугробов и скрежетом коньков
                       на катке,
где вечность назад я гнал по льду свою шайбу,
с великолепным грохотом ударявшуюся в дощатую
                       изгородь,
и, прозрачными уже вечерами, далекие отсветы города,
как отсветы будущего, о котором никто не думал,
ложились на летящие лица, на окружные крыши.

Когда я родился, мир был совсем другим,
уже, но едва отошедшим от оторопи. Никита
Сергеич дубасил своим башмаком, торопясь
забить еще один гвоздь в гроб отца и учителя.
По ту, верней эту, сторону занавеса уже начинались хиппи,
кончались битники, Кеннеди ехал в Даллас.
Носили нейлоновое, верили в будущее, путались с шириною
брюк. Вспомним также остроту, высоту
дамских бюстов, взлетающие прически.

Все прочее было круглым, как было и в предыдущую,
добродетельную эпоху: на фоне ее колючей
проволоки. Круглые абажуры, крутые крыши «Побед».
Не забудем и «Волгу» с оленем на бескрайнем капоте,
сплошным передним сиденьем, мягче которого
               потом уже не бывало,
ручкою передач на руле. И в пустом парадном пространстве
дядей Джо построенного проспекта, вдруг —
лошадь с телегой, мужик в телогрейке,
теребящий вожжи, уезжающий в никуда.

Еще были живы те, кто помнил иное время,
до всех кровавых свершений, еще писались последние
воспоминанья о Павловске, в Париже была Россия,
и чистый прощальный голос проходил сквозь рок-н —
рол, треньк гитар, сообщенья о спутниках,
кружившихся все быстрее. Зима затянулась. Снег
любой ландшафт превращает, как известно, в страницу,
переведенную с русского. Примеряя
к себе и друг другу цифры четыре, пять,

я смотрю в окно, как на те сугробы, на эти
черные ветлы, тихий изгиб реки,
двуглавый собор над черепицей и путаницей
красных крыш, в белых пятнах. Когда я родился, мир
был другим, таким же, был сам по себе, был чем-то,
чего мы, в общем, не понимаем. Я застал лишь его
остатки. Понемногу взрослея под сенью
безнадежных бровей, я все дальше
уходил куда-то в сторону, как строки, слова, следы.

На Авентинском холме, где в полдень
у входа в церковь смущенным неграм
раздают даровые спагетти (вкусно
пахнущие, в пластиковых тарелках),
и служка в рясе смеется, считая булки
(по одной на каждого) — счастье смотрит

из облаков над Тибром. А все же тот, кто
нашептывает утешенья, не прав. Утраты
так беспощадны, так тихо время
день за днем отламывает от жизни,
так не сбылись надежды, так все, что было,
было не так… А вот стоишь здесь,

на Авентинском холме, где возле
церкви — мандариновый сад, в котором
на узколиственных ветках каждый
мандарин — неожиданность, и бродячие,
вдруг неподвижные кошки вместе
с тобою смотрят на город, снежный

очерк над городом, — вот стоишь здесь,
ни о чем не спрашивая, потому ли
что спрашивать некого, не с кого, или, может
быть, незачем. Сходя с дарами, почти незримый,
ангел ступает по крышам, кронам
пиний, едва касаясь их, в чистом свете.