На языке врага: стихи о войне и мире - Александр Михайлович Кабанов

На премьере, в блокадном Нью-Йорке,

в свете грустной победы над злом —

черный Бродский сбегает с галёрки,

отбиваясь галерным веслом.

Он поет про гудзонские волны,

про княжну (про какую княжну?),

и облезлые воют валторны

на фанерную в дырках луну.

И ему подпевает, фальшивя,

в високосном последнем ряду,

однорукий фарфоровый Шива —

старший прапорщик из Катманду:

«У меня на ладони синица —

тяжелей рукояти клинка…»

…Будто это Гамзатову снится,

что летят журавли табака.

И багровые струи кумыса

переполнили жизнь до краев,

и ничейная бабочка смысла

заползает под сердце мое.

Как зубная паста: еле-еле

выползает поезд из туннеля,

а вокруг – поля, полишинели,

и повсюду – первое апреля.

Длинный, белый, санитарный поезд,

а вокруг – снега лежат по пояс,

паровозный дым, как будто холка,

первое апреля, барахолка.

Древняя библейская дорога:

а над богом нет другого бога,

спят на полках – сморщенные дети,

все мои монтекки-капулетти.

А над богом нет другого бога

и не оправдать мою потерю,

ночь темней, чем зад единорога:

Станиславский, я тебе не верю.

В черной хате сидит Петро без жены и денег,

и его лицо освещает черный-черный вареник,

пригорюнился наш Петро: раньше он працювал в метро,

а теперь он – сельский упырь, неврастеник.

Перезревшая вишня и слишком тонкое тесто —

басурманский вареник, о, сколько в тебе подтекста, —

окунешься в сметану, свекольной хлебнешь горилки,

счастье – это насквозь – троеточие ржавой вилки.

Над селом сгущается ночь, полнолунье скоро,

зацветает волчья ягода вдоль забора,

дым печной проникает в кровь огородных чучел,

тишина, и собачий лай сам себе наскучил.

Вот теперь Петро улыбается нам хитро,

доставайте ярый чеснок и семейное серебро,

не забудьте крест, осиновый кол и святую воду…

превратились зубы в клыки, прячьтесь бабы и мужики,

се упырь Петро почуял любовь и свободу.

А любовь у Петра – одна, а свободы – две или три,

и теперь наши слезы текут у Петра внутри,

и теперь наши кости ласкает кленовый веник,

кто остался в живых, словно в зеркало, посмотри —

в этот стих про черный-черный вареник.

«Новый Lucky Strike» – поселок дачный, слышится собачий лайк,

это едет Бэтмен Сагайдачный, оседлав роскошный байк.

Он предвестник кризиса и прочих апокалипсических забав,

но у парня – самобытный почерк, запорожский нрав.

Презирает премии, медали, сёрбает вискарь,

он развозит Сальвадора Даля матерный словарь.

В зимнем небе теплятся огарки, снег из-под земли,

знают парня звери-олигархи, птицы-куркули.

Чтоб не трогал банки и бордели, не сажал в тюрьму —

самых лучших девственниц-моделей жертвуют ему.

Даже украинцу-самураю трудно без невест.

Что он с ними делает? Не знаю. Любит или ест.

У первого украинского дракона были усы,

роскошные серебристые усы из загадочного металла,

говорили, что это – сплав сала и кровяной колбасы,

будто время по ним текло и кацапам в рот не попало.

Первого украинского дракона звали Тарас,

весь в чешуе и шипах по самую синюю морду,

эх, красавец-гермафродит, прародитель всех нас,

фамилия Тиранозавренко – опять входит в моду.

Представьте себе просторы ничейной страны,

звериные нравы, гнилой бессловесный морок,

и вот из драконьего чрева показались слоны,

пританцовывая и трубя «Семь-сорок».

А вслед за слонами, поддатые люди гурьбой,

в татуировках, похожих на вышиванки,

читаем драконью библию: «Вначале был мордобой…

…запорожцы – это первые панки…»

Через абзац: «Когда священный дракон издох,

и взошли над ним звезда Кобзарь и звезда Сердючка,

и укрыл его украинский народный мох,

заискрилась лагерная «колючка»,

в поминальный венок вплелась поебень-трава,

потянулись вражьи руки к драконьим лапам…»,

далее – неразборчиво, так и заканчивается глава

из Послания к жидам и кацапам.

Покидая сортир, тяжело доверять бумаге,

ноутбук похоронен на кладбище для собак,

самогонное солнце густеет в казацкой фляге —

наступает время плясать боевой гопак.

Вспыхнет пыль в степи:

берегись, человек нездешний,

и отброшен музыкой, будто взрывной волной, —

ты очнешься на ближнем хуторе, под черешней,

вопрошая растерянно: «Господи, что со мной?»

Сгинут бисовы диты и прочие разночинцы,

хай повсюду – хмельная воля да пуст черпак,

ниспошли мне, Господи, широченные джинсы —

«шаровары-страус», плясать боевой гопак.

Над моей головой запеклась полынья полыни —

как драконья кровь – горьковата и горяча,

не сносить тебе на плечах кавуны и дыни,

поскорей запрягай кентавров своих, бахча.

Кармазинный жупан, опояска – персидской ткани,

востроносые чоботы, через плечо – ягдташ,

и мобилка вибрирует, будто пчела в стакане…

…постепенно степь впадает в днепровский пляж.

Самогонное солнце во фляге проносят мимо,

и опять проступает патина вдоль строки,

над трубой буксира – висит «оселедец» дыма,

теребит камыш поседевшие хохолки.

На дверях сельсовета оранжевая табличка:

«Все