«Надо верить в обычное…»
Надо верить в обычное.
Надо рассчитывать
здраво.
У поэтов
с убийцами,
в сущности,
равная слава.
Кто в веках уцелел?
Разберись
в наслоенье мотивов…
Мы не помним
царей.
Помним:
были Дантес и Мартынов.
Бесшабашные,
нервные,
святые «блюстители долга».
Ну, подумаешь,
невидаль:
однажды вспылили —
и только!
За могильной оградою
все обвиненья
напрасны…
Пахнут
их
биографии
лишь
типографскою
краской.
Вот они на портретах
с улыбками благопристойными…
Так что цельтесь
в поэтов —
и вы попадете
в историю!
«Вернуться б к той черте, где я был мной…»
Вернуться б к той черте,
где я был мной.
Где прилипает к пальцам
хлеб ржаной.
И снег идет.
И улица темна.
И слово «мама» —
реже, чем «война»,
Желания мои скупы.
Строги.
Вся биография —
на две строки.
И в каждой строчке
холод ледяной…
Вернуться б к той черте,
где я был мной.
Вернуться бы,
вернуться б к той черте,
где плачу я в полночной духоте,
где очень близко
губы и глаза,
где обмануть нельзя,
смолчать нельзя.
Измены —
даже мысленно —
страшны.
А звездам в небе
тесно от луны.
Все небо переполнено луной…
Вернуться б к той черте,
где я был мной.
Не возвращаться б
к той черте,
когда
становится всесильной немота.
Ты бьешься об нее.
Кричишь,
хрипя.
Но остается крик внутри тебя.
А ты в поту.
Ты память
ворошишь.
Как безъязыкий колокол, дрожишь.
Никто не слышит крика твоего…
Я знаю страх.
Не будем
про него.
Вернуться б к той черте,
где я был мной.
Где все впервые:
светлый дождь грибной,
который по кустарнику бежит.
И жить легко.
И очень надо
жить!
Впервые «помни»,
«вдумайся»,
«забудь».
И нет «когда».
А сплошь —
«когда-нибудь».
И все дается малою ценой.
Вернуться б к той черте,
где я был мной.
Вернуться б к той черте…
А где она?
Какими вьюгами заметена?
Дворовых собак
по-особому холят
за то, что они,
на луну подвывая,
от будки до дома
все ходят и ходят
под гулкою проволокой
как трамваи…
Я их не тревожу.
Я с ними не знаюсь.
За это
они меня вправе облаивать…
Но жарко читать мне
спокойную надпись:
«Собак без ошейников
будут вылавливать…»
За что их?
За внешность?
За клочья репейника?
За пыльную шерсть?
За неясность породы?
За то, что щенками
доплыли до берега?
Доплыли
и стали ошибкой природы?..
Собаки-изгои.
Собаки-отшельники.
Надрывней поминок.
Ребенка добрее.
Они бы надели
любые ошейники,
надели бы!
Если б ошейники грели.
За что их?
У них же —
душа нараспашку.
Они ж
в Человечество верят
отчаянно!..
И детское:
«Мама, купи мне собачку…» —
в собачьих глазах
застывает печалинкой…
И вот, —
разуверившись в добрых волшебниках,
последнюю кость
закопав под кустами, —
собаки,
которые без ошейников,
уходят в леса.
Собираются в стаи…
Ты знаешь,
у них уже —
волчьи заботы!
Ты слышишь:
грохочут
ружейные полымя!..
Сегодня мне снова
приснятся заборы.
И лязги цепные
за теми заборами.
– Чувствовал вялость.
Спал до обеда.
Не было
необъяснимой истомы.
Не было жара.
Не было бреда.
На семь минут
опоздал на свиданье.
Есть и причина?
Часы подкосили.
Думал зайти в магазин за цветами.
Вспомнил, что переучет
в магазине.
Даже обрадовался…
А после
были в кино.
Прошли мимо парка.
Я говорил о хоккее
и пользе
нового помещенья Госбанка…
Выпили чай с пережаренным тортом.
От разговоров
не было проку.
Дальше…
А что вы там пишете,
доктор?..
Убегу от зноя южного,
пыльного и злого дня…
Здравствуйте,
товарищ Юрмала!
Нацепив из пены бантики,
на берег плеснет волна.
Пусть не хмурит брови Балтика, —
знаю,
как добра она…
Я, завидуя художникам,
встану рано поутру.
Нарисую
тучу с дождиком,
а потом ее сотру.
Будет ветер плыть над дюнами,
светом солнечным пронзен…
И пойду я к морю,
думая
ни о чем
и обо всем.
Станет жизнь моя высокою,
к теплым дюнам припаду.
С добрыми большими соснами
разговоры заведу.
Захмелев от ветра юного,
спелая блеснет заря…
Подари на память,
Юрмала,
мне кусочек янтаря.
Живу на белом свете.
Впрочем,
какой он белый?
Он – цветной!
Распотрошен и разворочен.
Подкрашен дымчатой волной.
Он пальмовый.
Он импозантный.
Наивный.
Верящий стихам.
Лихой!
Автобусный!
Базарный!
Смеющийся по пустякам!..
Устав от разноцветной ноши,
повесив в небе
лунный нож,
желает всем
спокойной ночи,
а верит
в бешеную ночь!
Озарена коротким мигом
вся жизнь!
И отступленья нет!..
Вверху —
над морем – и над миром —
и белый снег.
И белый свет…
А я живу на свете пестром!
Я с ним накоротке знаком.
Он пахнет
свежею лепешкой,
сациви,
пляжем,
чесноком.
Захватан
липкими руками…
Но даже тем одним
велик,
что очередь за шашлыками
сама похожа на шашлык.
Я спокоен.
Я иду своей дорогой.
Не пою, что завтра будет веселей.
Я суровый.
Я суровый.
Я суровый…
Улыбаешься в ответ:
«А я —
сирень…»
Застываю рядом с мраморной колонной.
Удивляюсь:
почему не убежал.
Я холодный.
Я холодный.
Я холодный…
Улыбаешься в ответ:
«А я —
пожар…»
Я считаю перебранку бесполезной.
Все в порядке!
Пусть любовь повременит.
Я железный.
Я железный.
Я железный!..
Улыбаешься в ответ:
«А я —
магнит…»
«Рыбы уходят спать на деревья…»
Рыбы
уходят спать на деревья —
верю.
Зайцы купаются
до одуренья —
верю.
Лошадь
читает по-итальянски —
верю.
Юный петух
уличен в постоянстве —
верю.
Пудрой не пахнет
в дамском салоне —
верю.
Пляж в Антарктиде,
снег – на Цейлоне —
верю.
В льва,
перешедшего с мяса на травку,
верю.
В труса,
готового ринуться в драку,
верю.
В нищего,
с хохотом жгущего деньги,
верю.
И в непорочность
гулящей девки
верю.
В то, что убийца плачет,
раскаясь,
верю…
Ты говоришь мне: «Люблю!..»
Усмехаюсь.
Не верю.
Станут памятью встречи,
привычки,
слова…
А они не вернутся.
Отбушует зима.
Поседеет вдова…
А они не вернутся.
Скорбь утихнет.
Уснет на ладонях Земли…
А они не вернутся.
Снова
к пепельным звездам
уйдут корабли…
А они не вернутся.
В карауле
друзья не устанут стоять…
А они не вернутся.
Будет море шуметь.
Будет солнце сиять…
А они не вернутся.
И погаснут миры.
И возникнут миры…
Но одно лишь известно:
Мы
состаримся.
Мы будем жить
до поры.
А они —
будут вечно.
