Дождь прекратился. Тучи рассеялись, и над нами в темном вечереющем небе загораются звезды.
…Сделав с утра больше сорока километров, мы спустились в Бабук-Аул. Идем молчаливыми черными садами к дому, где живут работники заповедника.
С широкой кроны груши с мяукающим криком слетела ушастая сова. Между черных стволов и кустов белеет дощатая калитка. Мы входим во двор, в глубине которого светятся окна дома и ярко горит у крыльца веранды летняя печка. Визгливо залаяли две собачонки, и навстречу нам подымается с обрубка у печки высокий человек в гимнастерке, в галифе и тапочках на босу ногу. Это младший наблюдатель Западного отдела Кузьма Федотович Шабло.
Перекинувшись с ним несколькими словами, Илья Семенович уходит к другому наблюдателю, Гукалову, забрав с собой лошадь, чтобы за ночь хорошо подкормить (Илья Семенович завтра возвращается на Гузерипль и хочет сделать обратную поездку в один день, а я остаюсь здесь).
Кузьма Федотович ведет меня на веранду умыться с дороги. В углу веранды на сохнущих медвежьих шкурах лежат те две маленькие собачонки, что встретили нас своим заливистым лаем.
Пока я привожу себя в порядок, жена Шабло, Ульяна Филипповна, готовит ужин.
Вскоре мы сидим за столом над тарелками с дымящейся, поджаренной картошкой с помидорами. Очень приятный вкус масла, на котором жарилась картошка, мне показался незнакомым, и я задал по этому поводу вопрос Ульяне Филипповне.
— А вы какое масло любите? — ответила она вопросом на вопрос. — Медвежий жир едите?
— Никогда не приходилось, но хотел бы попробовать.
— Так вы сейчас его и пробуете. Мы на нем всегда жарим. Он приятнее постного масла и никогда не застывает. Вот посмотрите.
Ульяна Филипповна вышла и через минуту вернулась с литровой стеклянной банкой прозрачной маслянистой жидкости: это было, в сущности, чистейшее буковое масло, а не медвежий жир.
…После ужина я расспрашиваю Кузьму Федотовича о здешних местах, где он вырос, о том, что ему приходилось интересного наблюдать во время своих выходов в горы.
В светлом круге лампы четко выделяется энергичное лицо Шабло, с коротковатой верхней губой, открывающей в постоянной скупой полуулыбке белые зубы, чуть широкое в нижней челюсти и с твердым подбородком. Серые глаза, спокойно и смело глядящие из-под падающих на лоб темнорусых волос, и суховатый, с горбинкой и четким вырезом ноздрей нос еще больше подчеркивают общее выражение энергии и силы на его лице.
Кузьма Федотович, — охотник сызмала и первоклассный стрелок, — был на фронте автоматчиком, снайпером, наводчиком противотанкового орудия, воевал под Сталинградом и Курской дугой, дошел до Праги и Берлина. Он три раза тяжело ранен и имеет много боевых наград.
Семья Шабло — семья советских богатырей. Восемь братьев Шабло были на фронте Отечественной войны: четыре отдали жизнь за родину и четыре вернулись орденоносцами.
Рассказ наблюдателя Шабло
— Границы нашего Западного отдела проходят по горе Фуко, Лысому хребту, вдоль ледников реки Фишт, у истоков реки Березовой, по горам Большая Чура и Амуко-Аул, реке и горе Бзыч, реке Головинке и над самым Бабук-Аулом.
Это большой, богатый зверем, особенно турами и сернами, и ценным лесом район. Сколько здесь было зверя до войны, могу пояснить на примере. В 1937 году на перешейке между горами Фишт и Оштен, возле альпийского озера Псенодах, во время учета я видел стадо серн в 360 голов, на следующий год — 427 и еще через год—562 серны. А в 1940 году — я был тогда вместе со своей женой — стадо выросло уже до 675 голов.
В этот обход жена моя хотела поймать маленького джейраненка. Она была в красной кофточке и с красным платком на голове. Серны обступили ее кругом на крутом скате. Сначала расстояние до них было метров тридцать. Но скоро, гоняясь за сернами, жена незаметно для себя очутилась в самой середине стада. Идет за серненком и зовет его, как домашнего козленка: «Кизю, кизю», а серны придвигаются все ближе и ближе, а потом окружили ее плотным кольцом, как баранта, заняв площадь по каменьям гектара в два.
Тут уж я просто испугался за жену. Серны подходят к ней, пялят глаза на красное, стучат копытцами: «тук-тук», шипят и подступают все ближе… Красное привлекает их. То же бывает и с турами. Знакомый черкес говорил мне: «Хочешь убить тура — повесь свой красный башлык, а сам обойди кругом. Придешь — он все будет смотреть на твой красный башлык».
В тот же поход мы встретили гурток джейранов голов сорок на перемычке озера Псенодах. Они позволили жене подойти к ним совсем вплотную. Она распустила по воздуху красную шаль и, раскинув руки, растянула красную кофточку. Все это ветер шевелит, а джейраны — ближе, ближе. Шипят, топают копытами и не сводят глаз с красного.
В 1947 году этого табуна серн уже не было. Самые большие табуны я встретил в сто двадцать, семьдесят две и пятьдесят семь голов. Но того огромного табуна уже нет: разбился он на мелкие, что ли?
В 1948 году я видел почти одно и то же: пятьдесят семь, двадцать пять, тридцать три головы и меньше. Прошлогодний табун в сто двадцать голов, должно быть, снова разбился на эти три. Но за последние годы все же прирост есть. В табуне в пятьдесят семь серн было тринадцать молодых этого года, в табуне в двадцать пять серн — восемь голов молодняка.
После войны серн у нас стало значительно меньше. Зато намного прибавилось оленей. Они откочевали сюда из обеспокоенных военными действиями других мест заповедника. Олень появился в верховьях Головинки, где его раньше не было, и спустился до Бабук-Аула и даже в охотничьи районы. Вот сегодня он уже кричал на «Сорока десятинах» — там богатые каштанники и грецкий орех.
Олень во время рева целый месяц ничего не ест. Убиваешь оленя в эту пору: желудок, как пустой кошелек, сжатый, плоский. Ревет олень все время. Вытопчет точок и ревет даже во сне. Сам спит, а надувает щеки, как будто ест. И под глазами темные впадины, как открытые глаза, а глаза на самом деле закрыты. Ревут олени по-разному: то как медведь точно, то протяжно.
Олени-самцы даже одного возраста бывают разной величины: и большие и маленькие ростом. Маленькие темнее. А есть такие: светлые, рыже-серые. У них будто пятна с детства остались.
Сбрасывает олень рога в ноябре-декабре: месяц после рева отгуляет и сбрасывает. Большей частью не сразу оба рога. Сбросит один — и ходит, наклонив в одну сторону голову. Рогом, который остался, о дерево бьет (он у него чешется возле венчика), пока и этот не отвалится. Недели через две отрастают у него рога, как два кулака, и мягкие, наполненные словно холодцом, черной кровью. Потом от каждого из них пошел отросток, точь-в-точь как большой палец. Потом выше — еще кулак, и опять от него — отросток. И все это сразу покрывается шерстью. А там снова кулак и снова отросток, и так рог растет, раскрывается, будто папоротник. К июлю рога отрастают, но они еще в шерсти. В первых числах августа олень обивает о деревья, начиная с верхних, острых концов рогов и до основания венчика, шерстистую кожицу; она спадает лентообразными полосками.
Это неверно, что у оленя каждый год на рогах добавляется отросток. Если олень упитан, у него рога толстые, ветвистые и отростки полномерные: семь отростков, скажем, больших, и место, от которого они выходят, — широкое. А — если олень худой, не хватает соков, и отростков тогда у него бывает меньше и рога беднее, тоньше, и место, от которого идут отростки, узко.
Бывает часто так, что у одного и того же оленя в этом году пять отростков, но в следующем году он упитан и дает семь отростков. Через год плохая упитанность — и отростков снова пять, а потом — шесть или семь.
…В здешних местах много змей. Среди них есть огромные: они больше живут в непроходимых зарослях самшитника, держидерева, ожины, папоротника.
В 1939 году я служил наблюдателем на кордоне Бзыч. В окрестностях кордона густые самшитники и каменные осыпи. В зарослях и камнях течет речка Бзога, впадающая в Головинку. Дно реки выстлано шифером.
На кордоне у меня, возле зарослей бурьяна и самшита, был огород. Обыкновенно там копались куры с цыплятами. Как-то раз, часов в восемь утра, куры на огороде подняли переполох.
Я выскочил, смотрю: очень большая, темносерая, цвета золы, змея схватила почти взрослого цыпленка и быстро поползла с ним в самшитник. Я бросился в дом за винтовкой трехзарядной и побежал к самшитнику. Он был мелкий, на месте старой вырубки. Змея уже обвилась вокруг ствола — самшита и заглатывала цыпленка. Я видел, как бьется цыпленок, прицелился так, чтобы не задеть его, и выстрелил. Пулей почти оторвало змее голову с несколькими сантиметрами туловища.
Я измерил убитую змею. Длина ее оказалась два с половиной метра, толщина в середине туловища — десять сантиметров. К голове туловище утончалось до четырех-пяти сантиметров, к хвосту, примерно, так же; самый конец хвоста был тонкий, острый и длинный.
