ГЛАВА II
IЕсли роза распустилась,
Мчись, пчела, крылом махая!
Если девушка сложилась,
Значит, нужно жениха ей…
Так и бабка, полагаем,
В тайне сердца помышляла,
Коль за свахою послала
И сидела с ней за чаем.
В окнах пепельною паклей
Поздний облак тихо тлел,
Пенки розовые пахли,
Самовар гуслярно пел.
Сидя с чашкой злато-синей,
На лянсин душистый дуя,
В ухо бабеньке Ирине
Уж шептала Перпетуя,
Что невесте несравнимой
Женишок есть подходящий:
Он – непьющий, некурящий,
Ликом вроде херувима.
После ж хитрых разговоров
Объявила наконец:
То – Данило Святогоров,
Юный шелковый купец.
Бабка тонко отвечала,
Всё обдумав деловито,
Что прекрасный пусть он малый,
Но семьи неродовитой,
По купечеству незнатен,
Невелик по капиталам.
Впрочем, червь – и в плоде алом,
И на солнце много пятен…
Только слух ее смущает,
Будто он отменный франт,
Часто в Англию езжает,
А не дельный фабрикант.
С жаром сваха перебила,
Что он сын не самовольный,
А родная мать Данилы
Ведь на редкость богомольна,
Что Евлалию Петровну,
Прозорлив, и свят, и светел,
Сам отец Иван приветил —
Назвал дочерью духовной.
Смолкла бабенька Ирина
Перед доводом таким
И просила на смотрины
В ближний день приехать к ним.
Тут сказать вперед должно нам:
В этом доме, ныне дивном,
Подчинялось всё канонам,
Старым, славным и наивным.
Даже нежные рожденья,
Даже пламенные страсти,
Даже смерти и напасти —
Всё текло по заведенью.
Здесь хранился чин для свадьбы,
Для крестин, для похорон.
Разучились пировать бы,
Коль забылся б вовсе он!
Перед всяким начинаньем
В доме пелися молебны:
С водосвятьем, с поминаньем,
То дорожный, то целебный.
В день прощеный домочадцы
Били низкие поклоны,
В День же Светлый неуклонно
Шли друг с другом лобызаться.
Раньше, чем в пути пуститься,
Полагалось всем присесть,
И сперва перекреститься,
Прежде чем попить, поесть.
Здесь за грех большой считали
Кушать голубя и зайца,
К Спасу яблоки сбирали,
К Пасхе красили здесь яйца.
Не брались под праздник карты,
Всё кропилося в сочельник,
Мылось – в чистый понедельник,
Глянь – девятое уж марта:
И из теста, как работу,
Лепят жаворонков тут,
А на Лазаря Субботу
Дружно лесенки пекут.
И теперь, коль затевалось
В доме свадебное дело,
Лень куда-то задевалась,
Жизнь, как улей, загудела.
Всюду хлопоты: в столовой,
В чайной, бабенькиной, швейной…
Собран занавес кисейный,
Снят чехол с софы лиловой.
Уж в оправленных лампадах —
Тусклых пламеней рубин,
А на чищеных окладах —
Мерклый отлив жемчужин.
И сияют хрупко люстры,
И звенят часы алмазно…
Вид у горничных всех – шустрый,
Но растрепанный и грязный.
А вверху, в девичьих спальнях —
Россыпь игл, крючки, обрывки,
Запах лампы для завивки,
Шелест юбочек крахмальных.
Ждет невеста жениха там,
Отражаясь в зеркалах,
В платье розовом богатом,
С бриллиантами в ушах.
Близ нее, в ковровой шали
Суетится Перпетуя,
То намеком сладко жаля,
То советами волнуя.
Вот уж Аннушка смеется
Всё взволнованней, капризней,
О замужней нежной жизни
Уж мечтаньям предается…
Но дрожит звонок в передней,
И бегут со всех сторон.
Прочь, пленительные бредни!
Это – милый! Это – он!
А Аленушка в то время
Размышляла, пригорюнясь:
«Разве жизнь в таком гареме?
Это ль – радость? Это ль – юность?
Все довольны домочадцы:
В зале кто, а кто у щели,
Ей одной лишь не велели
Даже в щелочку казаться».
На смотринах старшей – младшей
Не бывать! расчета нет:
Пусть слетит листок привядший!
Пусть возьмут с бочком ранет!
И прокралась в сад злаченый
От заката и от зною,
Притаилась огорченно
За любимой бузиною…
А меж тем жених с невестой
В отдалении сторожком
Там гуляли по дорожкам
И пришли на то же место.
Так явился вдруг Елене
Тот, кто стал давно ей мил
В дни кремлевских их молений:
Он – архангел Гавриил!
Словно с ангельских кочевий
Он слетел, высокий, русый,
Образ юношески-девий,
Безбородый и безусый.
Голубей аквамарина —
Очи грустны и огромны,
А уста умны и томны —
Розовей, чем жемчужина.
Но, увы, друзья! при этом
Был наш ангел облечен
В серый, с матовым жилетом,
Элегантнейший вестон.
Сад дышал душисто, душно,
Нежно Аннушка смеялась,
Но глядел он равнодушно,
Не меняясь ни на малость.
И дивилася Елена —
До чего он был прелестен,
До чего был ей известен,
И влюбилася мгновенно…
Голубь маленький и алый
В девьей груди трепетал,
Как в зеленые прогалы
Он ее вдруг увидал!
Средь ужаснейших печалей,
Средь безумнейших веселий
После оба вспоминали
Этот миг, как будто зрели:
На деревьях всё закатней
Ветвь дрожала золотая,
И серебряная стая
Ворковала с голубятни,
Юный месяц над тропою
Гнул смарагдовый свой рог…
Обручил их меж собою
Перстнем яхонтовым рок.
Этот миг! Он, бледный, замер,
А она, сверкнув, пропала.
С изумленными очами
Разошлись они до бала,
До своей вторичной встречи
В страшный день немилой свадьбы.
Ах, вот им свободу дать бы!
Дать венчальные бы свечи!
Но при старшей – замуж младшей
Не идти! Порядка нет:
Ждет личинка, кокон спрядши,
Вить гнездо птенцу не след!
Тут Аленушка узнала,
Что такое быть несчастной.
Хмурой, пасмурною стала,
Но осталася прекрасной.
Ревность жжется, как крапива,
Как гусыня, щиплет зависть:
Плачет девушка, не справясь,
Но молчит самолюбиво.
Лишь кормилица Ненила
Догадалася о всем:
«Не кручинься! Будет милый.
Лучше ихнего найдем!»
Но несчастен и Данило.
Уж другой – не отдан! – продан,
Стал он бледный и унылый,
Стал с невестою как лед он.
Ей – алмазные кулоны,
Голубые бонбоньерки,
Но не ей ключи от дверки
В храм души его влюбленной!
Грозный образ в этом храме,
Девьей веющий красой,
С виноградными устами,
С благодатною косой…
Был прекрасен Святогоров,
Но был лебедя скромней он —
Не вздымал на женщин взоров,
Вечно тих был и рассеян.
Обожал он, правда, моды,
Мчался в Лондон для фасона,
Но в зеленый рай Афона
Рвался в эти же он годы.
И, невинный русский дэнди,
Робкий, русский же монах,
Он, как клад златой в легенде,
Был у маменьки в руках.
Та жила святой почти что,
Но немножечко ханжою,
Для монашества, для причта
Сребролюбицей большою.
Как же: – всюду богомолья
И пожертвованья – всюду,
А под брошь уж взяли ссуду,
А салоп уж съеден молью…
И, в поплинах вся серея,
В буклях пепельных сребрясь,
По совету иерея
За сынка она взялась.
Деда шелковое дело
Им доход давало скромный.
Жизнь же внукова хотела
Траты частой и огромной.
Пляж то ялтинский, то рижский,
То купания, то ванны,
И панамы, и гаванны,
И l’oeillet Coty парижский…
Тут на Деевой жениться
Предложила строго мать,
И, как ангел, вскрыв ресницы,
Должен был он ей внимать.
Милый лик. Ты, юн и девич,
Влек старинных богомазов…
Иоасаф ли ты царевич?
Иль Алеша Карамазов?..
Да, коль был Данило странен,
Стал еще странней теперь он,
Как в лесу, в любви затерян,
Как стрелою, грезой ранен.
Заказать билет в конверте
И примерить нужно фрак,
Он же думает о смерти,
В юном сердце носит мрак.
А меж тем в домах обоих,
В первых комнатах и задних,
Толковали об обоях,
О постелях, кольцах, складнях,
О пирожных, винах, вишнях…
И справляли помоленье,
А потом благословенье,
А потом еще девишник.
Тут приданое собрали,
Положили напоказ.
Все соседки прибежали
И глядели сотней глаз.
Вот белье работы чистой,
В бантах розовых, лазурных,
Из полотен, из батиста,
Кружев нежных и ажурных…
Вот чудесного изделья
Из цветных гранатов, стразов,
Белых перлов и алмазов
Броши, серьги, ожерелья…
Вот меха: бобер богатый,
Черно-бурая лиса
И песец голубоватый…
Нету сил отвесть глаза!
Близко свадьба. Но пред нею
Вдруг заминка приключилась.
Раз, юля, божась, краснея,
Перпетуя заявилась
И шепнула, кончив мяться:
«Донеслось с молвой заблудшей,
Что сестра невесты лучше,
И жених стал сомневаться.
Так нельзя ль…» Но тут Ирина
Отказала наотрез:
«Коль не хочет жить старинно,
Пусть бы к Деевым не лез!»
Всё пошло опять как было,
Дом играл, как мед в сулее,
Лишь печальней стал Данило
Да Елена веселее.
Вот и день тот летний, четкий:
Снежно Аннушка одета,
Золотая ждет карета,
Завитые ждут уж тетки…
И на розовом атласе,
В стройном пенье Чудовских,
Благочинный важный Власий
С торжеством венчает их.
После звоны поздравлений
Средь большой колонной залы,
Золотые, в белой пене,
Неисчетные бокалы,
Из конфект нарядных горка,
Плеши, локоны, наколки,
Преферансы, танцы, толки,
Громовые крики «горько»…
И жених, как юный раджа,
Мрачен, пышен и хорош,
И сестры невесты младшей
Бледность легкая и дрожь…
Всю ту ночь она страдала,
Но была держаться в силах,
А как утром увидала
Лебедей двух белокрылых
В голубой и алой ленте,
Что пронес, идя проворней,
Молодым в поклон от дворни
Старший кучер их, Лаврентий, —
Лихо вскрикнула: «Данило!
Или ты теперь не мой?»
И на коврик стан склонила,
Впавши в обморок немой…
