СКИТСКАЯ ПЕСНЯ
Уж как много в высоте полночной звезд!
Уж как много в густоте лесной невест! —
Не царевен-королевен в теремах,
А молчальниц-печальниц во скитах.
Не лазорев и не ал наш сарафан,
Черный-черный, потаил он гибкий стан,
А ресницы да надетый низко плат
Приукрыли наш улыбчивый взгляд…
Ничего-то мы не видим в днях своих,
Окромя березок никлых, вострых пихт,
Вязи книжной, золотного шитья,
Слышим токмо бой часов да жития…
Ан – с вечерен настает ина пора:
Не заснем мы, как мирские, до утра, —
Облекаемся беленым полотном,
В руки свечи желто-пламенны берем, —
И всё молимся, и ждем, не смеем лечь…
В сердце – трепет и восторг нечеловеч!
Ой, вот-вот сейчас, в полуночном часу,
Будет чудо здесь, в обительском лесу:
Воспоют все птахи, вспыхнет заря,
И, Исусову молитву творя,
Нас в сенях сберет игуменья-мать,
Мать-вратарница пойдет отворять…
А уж там-то, у ворот-то, – Спасе мой! —
Гость желанный, Гость наш странний, дорогой.
Он что млад-пастух простой на первый взгляд,
На второй – великой тайностью объят:
Крест огнистый во руках – посошок,
Звезды утренние в кудрях – венок,
За плечми – барашек беленький лежит,
Над главою – белый голубь кружит!
Вы падите наземь, девушки, без слов,
Как при выносе Святых Даров,
Вы лобзайте Его, милые, в стопы
Да кажите к нашей трапезной тропы.
Там – кормите овна розовым цветком,
Птицу Духову – отборным пшеном,
Умилите Гостя чистою слезой,
Взвеселите духовною красой!..
И, как облак, возносясь к небесам,
На прощанье обещается Он вам:
«Ой вы, девицы, невесты мои, —
Кротче горлинки, премудрей змеи!
Я по смерти вам пожалую крыла,
Улетите вы на них за купола,
Там и встретитесь со мной, Женихом, —
Повенчаетесь смарагдовым венцом!»
Тает уж ночная темнота,
Горько пахнут деревца миндальные, —
И забылась тонким сном печальная
Матерь погребенного Христа.
Грезится ей вновь Иерусалим
Этих дней, – шумящий чернью злобною,
И пустыннейшее место лобное,
И кровавый крест с Любимым… с Ним!
Чрез окно же ветер, свеж и тих,
Трогает хитон ее синеющий
И играет прядью кос седеющей,
Серебристою средь золотых.
Вдруг как разольется сноп лучей
И лилейный запах в бедной горнице,
Как завеса темная раздернется, —
И знакомый Ангел – перед ней!
Молвит: «Радуйся!.. Твой Сын воскрес!»
И смеются оба тихо, счастливо,
Полны веры детской неопасливой,
Матерь Господа и дух небес…
И досель об этом Дне чудес
Нам поют колокола пасхальные:
«Радуйся, земля моя печальная,
Ибо Он воистину воскрес!»
«СТРАННЫ МНЕ РУССКИЕ ЛЮДИ…»
Странны мне русские люди
Здесь, в зарубежном далёке:
Всё-то о родине рядят,
Всё-то им править блазнится!
Лучше б молились о чуде,
Крест совершая широкий,
Как наша бабка иль прадед
С лестовкой пред образницей.
Что мы отсюдова знаем?
Что мы отсюдова смеем?
Мы, – бездомовные дети
Грозной во гневе России?
Грезим ли мы горностаем
Иль об овчине жалеем, —
Детские – домыслы эти,
Лепеты те – бредовые!
Бросьте невместные споры,
Бросьте и меч непригодный!
Слушайте молча, что скажет
Голос далёка родного,
Старые хвойные боры,
Гул колокольный и водный,
И уж прозябшая пажить,
И березняк уже новый!
Год за годом и тому уж восемь лет,
От рассвета до заката росного,
Пó свету – снега, цветы ли, озимь ли —
Витязя ищу я крестоносного.
Во леса ходила не по ягоды,
Не за жемчугом сплывала по морю
И не телом приустала за годы —
Духом пала, зря скитаясь по миру.
Побывала на стану разбойном я,
Побывала и в святой обители.
Вся земля растлилася под войнами,
А его меж витязей не видели.
Многих повидать сама доспела я.
Нет его средь них, как ни угадывай!
Их знамена – то, что саван, белые,
То краснее, чем рубаха катова.
Куяки – темны от крови, вороны,
Впереди их – псы лихие, соколы,
И – глядишь – слетаются уж вороны
Там, где кони их, храпя, процокали.
Села у пути я перекрестного —
И на ум вдруг вспало мне, им бредящей:
Да уж есть ли витязь крестоносный мой,
А коль нет – к чему на белом свете жить?
Тут-то и пронесся над дорогою,
С гривой и хвостом, как облак, взвитыми,
Снежный конь, земли-сырой не трогая
Ярко-просверкавшими копытами.
И пронес кого-то, в снах знакомого,
Наяву незримого, любимого.
Крест – над солнечнейшим шишаком его,
На груди, над стягом голубым его.
И крестом над ним созвездье выпало,
И крестом тропа под ним раскинулась, —
Подняло меня, росой осыпало,
Осияло… Так я с ним разминулась.
Вслед пошла всё на звезду восточную,
Шла дороженькой и бездорожием,
Вспоминаючи ту встречу очную,
Восхищаючись вновь светом Божиим.
Памяти Пушкина
благоговейно посвящаю
Пал на город летний сонный
Сумрак пламенный вечерний,
И малиновые звоны
Звали ласково к вечерне.
Рдели груши золотые
Куполов больших кремлевских
И громадных глав покровских
Дыни яркие, витые…
А кругом их изумрудно
Завивалася листва,
И нешумной, и нелюдной
Становилася Москва.
Там, где бел, как грозный облак,
Поднялся собор Успенский,
Виден стал вдруг чудный облик,
Образ юношески-женский,
Прекрасивый и премудрый,
В разливных зеленых ризах,
В голубиных крыльях сизых,
Синеокий, русокудрый.
Возле южных врат написан,
Выше радужных стропил,
Улыбаясь, смотрит вниз он…
То – архангел Гавриил.
А внизу, ленясь по-барски
И трудяся по-крестьянски,
То пестро, как шелк бухарский,
То серо, как холст рязанский,
Разлеглось Замоскворечье,
Полно темной моготою,
Полно силой золотою,
Словно соты человечьи.
Там пустуют переулки,
Зарастают тупики
И, как ценные шкатулки,
В ряд стоят особняки.
Невысоки, тесны, стары,
Пыльно-белы, ржаво-алы,
Выше – крепкие амбары,
Ниже – емкие подвалы.
У окон – болты и ставни,
У дверей – замки, щеколды,
У ворот – ярлык, уж желтый,
И звонок, уж слабый, давний.
Во дворе ж лихой, лохматый
Сторож, склады и весы,
Да в шерсти седой, косматой
Злобно-лающие псы.
А пройдешь тюки и кипы —
Сад запущенный, зеленый,
Где развесистые липы,
Где раскидистые клены…
Бело блекнет здесь калина,
Вянет розово шиповник,
Зреет сахарно крыжовник,
Спеет маково малина.
А войдешь калиткой в хмеле,
Приоткрытою слегка, —
И стоячие качели,
И летучая доска.
В вечер тот качели пели,
И, как легкие голубки,
Пролетая, голубели
С них две шумных, пышных юбки.
Это – девушки из дома,
Откровенно-молодые
И загадочно-простые,
Забавлялись до утомы.
Подставляя солнцу лица,
Бросив ветру волоса,
Обе, словно ангелицы,
Уносились в небеса.
Эти девушки в калитке
Были две сестры-сиротки,
Что росли, как маргаритки,
Жизнь вели, как зимородки.
Внучки Деевой-старухи,
Миллионщицы-купчихи,
Городской чужды шумихи,
Бытовой чужды разрухи,
В воле бабеньки и Божьей
Рядом выросли они,
Меж собой совсем не схожи,
Вечно вместе и одни.
Анна – старшая – пониже
И бледней, но грациозней.
Косы тонки, светло-рыжи,
Словно рощи в август поздний.
На лице веснушек злато,
Губы ярче барбариса,
Зубы чище, мельче риса,
Грудь чуть розова и сжата.
Шло к ней платье из батиста,
Шел передник кружевной,
А она, крича сребристо,
Опускалась над землей.
Выше – младшая – Елена
И красивей, но тяжеле.
Светло-черны, по колено,
Косы – как поля в апреле.
В лике родинок агаты,
Взгляд светлее водопада,
Рот спелее винограда,
Плечи смуглы и покаты.
К ней ни платье не пристало,
Ни передник кружевной,
А она, смеяся ало,
Подымалась над землей.
Так, одни у них забавы,
К одному они привычны,
А их воли, вкусы, нравы
Уж теперь во всем отличны.
И сейчас они повисли
В неба розовом прорезе,
О желанном разно грезя,
О грядущем разно мысля…
Но могучие их предки,
Дав им всех страстей земных,
Жребий общий, жребий редкий
Приготовили для них.
Сам Борис Иваныч Деев —
Дед и Анны, и Алены —
Умер, сотню дел затеяв
И наживши миллионы.
Крепостной он был крестьянин,
Но заветного добился —
На свободу откупился,
Сметлив, смел и неустанен.
Двор держал он постоялый,
Хлеб скупал, вино курил,
И, удачливый, удалый,
Стал одним из воротил.
А отец Елены с Анной,
Алексей Борисыч Деев,
Человек большой и странный,
Кончил жизнь, начудодеяв.
Самородок, самоучка,
И разумнейший работник,
И безумнейший охотник,
А собой – боярин Кучка,
Был он всем благотворитель,
Кто к нему бы ни пришел,
И поддерживал обитель,
Как и ряд народных школ.
Поспевал он в храм и в Думу,
На банкет и на мальчишник.
Дома ж ждал студент угрюмый
И веселый плут барышник.
Присуждал Париж медали
За парчу его изделий,
За стрельбу ж по дальней цели
Приз ему в Тироле дали.
Он носил от зубра шрамы,
От медведя два рубца,
Но, огромный и упрямый,
Пал, смиряя жеребца.
На раскольнице красивой
Деев был женат лет десять.
Брак был верный и счастливый
Так, как можно только грезить…
Странно Софья Елисевна
Весть услышала лихую:
И крестяся, и ликуя,
И бесслезно, и безгневно.
Все дивились, все шептались,
Но промчалась кутерьма —
И тогда лишь догадались,
Что она сошла с ума.
Тут взяла сироток-внучек
Бабка, Деева Ирина,
На златой замкнула ключик
В жизни сказочно-старинной.
Поселила в мезонине
Их с кормилицей Ненилой, —
И уклад простой, но милый
Дался девочкам отныне.
Карты – в праздник, пяльцы – в будни,
Церковь – часто, сад – всегда,
Сон царевны непробудней
И царевнина ж еда.
Ибо в этом дивном доме
Было всё: бери и кушай!
Золотистые в соломе
Дули, яблоки и груши,
Желто-сизое соленье
В узкогорлых мутных склянках
И в прозрачных ровных банках
Ало-черное варенье.
Гриб коричневый моченый
По горшочкам обливным
И орех рудой каленый
По мешочкам холстяным.
В этом доме населенье —
И хозяева и слуги, —
Единя работу с ленью
И с занятием досуги,
Жили мирно, сонно, сыто.
Нянька сказки говорила,
А стряпуха щи варила,
Та муку лила сквозь сито,
Та касалась острой тяпкой
Снежно-сахарных голов,
Эта ж – грубой, мокрой тряпкой
Бело-струганных полов.
Но они все в то же время
Язычки свои чесали,
Грызли тыквенное семя,
Шерстяной чулок вязали.
Коль ходили на Болото,
То болтали в каждой лавке,
Коль брехали громко шавки,
Выбегали под ворота.
Здесь, усевшись на скамейке,
Конюха и кучера,
Судомойки, прачки, швейки
Коротали вечера.
И владела, как царица,
Ими бабенька Ирина,
Чернокоса, желтолица,
Взгляд соколий, нос орлиный.
Черносотенна немного
И глубоко православна,
С верой истовой, уставной,
С жизнью кондовой и строгой,
Светлый ум она вязала,
Сердце солнца горячей,
Беднякам всем помогала
И судила богачей.
Утром в свой приход, к Николе,
Шла за раннюю обедню,
Раздавала нищей голи
Всё до денежки последней.
Дома, сев у блеклой ширмы,
За прямой блестящий фикус,
Вспоминала трудный икос,
Повторяла чудный ирмос.
Даже ночью, сдвинув полог,
В свете радужных лампад
Про себя читала Пролог,
Шелестя, как листопад.
В твердом бабкином начале,
В мягком нянькином присмотре
Две девчурки вырастали
И играли с Машей, Мотрей.
Их учили, взявши веник
И отдать стращая «буке»,
А потом для их науки
Не жалели вовсе денег:
Зря ходила институтка
И ученейший магистр —
Было ухо их не чутко,
Ум не тонок и не быстр.
Рознь их всем в глаза кидалась
Уж из первых игр и споров:
Той – подвижность, этой – вялость,
Той – каприз, а этой – норов.
Прыгать Аннушка любила
С сеткой, обручем, веревкой,
На деревья ль лазать ловко,
На чердак ли, под стропила.
А Аленушка любила
Лишь качаться да лежать
И, коль весело ей было,
Плавно русскую плясать.
Скоро Аннушка, хоть робко,
Убирала косы кругло,
А Аленушка растрепкой
Всё с своей возилась куклой.
Стряпать нравилося Анне
Булки, бублики, баранки,
А Елене на лежанке
Было кушать их желанней.
Но зато цветы и птицы
Заводились только ей…
Как окончили учиться —
Стала рознь еще видней.
Там, внизу, в двусветной зале
Был отцовский шкап громадный.
Вглубь за книжкой залезали
Обе дочки часто, жадно.
Старшей брались лишь романы
(Да из жизни не мужицкой) —
Боборыкина, Вербицкой,
И Бурже, и Зудермана.
Младшей – эпос: песнь, сказанье
(Да не прозой, а стихом),
Чтоб под скучное вязанье
Напевать его потом.
Словно жемчуг желтоватый,
Словно розан темно-алый,
Ей ценима Гайавата,
Ей любима Калевала.
Мил ей сказ об Иоасафе
Столько, сколько о Зигфриде,
И изучен ей Овидий
Не слабее, чем акафист.
Из вещей же современных
Только Гамсуновский Пан
В круг тех книг, навеки пленных,
Был ей часто, часто бран.
А пока мы толковали,
Наши девушки качались,
Но домой их вдруг позвали,
И ушли они, печалясь.
В коридоре повстречалась,
Льстиво в плечико целуя,
С ними сваха Перпетуя —
И покрыла лик им алость.
Скрылась Аннушка смеяся,
А Аленушка грустя:
Словно Тот, в зеленой рясе,
Пролетел здесь, шелестя…
