ГЛАВА III
IМожет быть, затем и грозы,
Чтоб налились лучше груши.
Может быть, затем и слезы,
Чтоб росли и зрели души.
Да еще и жизнь должна быть,
Словно в горах, одинокой
И с работою глубокой:
В углубленье б слезам капать!
Вот и нашей героини
Не узнать бы никогда —
Так она созрела ныне
Средь печали и труда.
Где ты, прежнее дреманье
На узорчатой лежанке
И былое невниманье
К слову бедной гувернантки?
Где ты, милый дым мечтаний
О пригожем, нежном принце,
В тонком фартучке гостинцы,
Мягкий папушник в кармане,
А в руках корзинка, бирка ль —
Птицам, кроликам ли корм?
В тех руках бумага, циркуль,
Начертанья цифр и форм!
С неудачного романа
Вся меняясь постепенно,
Из Аленушки румяной
Вышла бледная Елена.
От любви большой несчастной,
От сердечной сильной бури
Трудно скоро встать натуре,
Черноземной, темной, страстной.
Тут за сохи и мотыги
Деды взялись бы ее,
А она взялась за книги,
Ими зло леча свое.
С бабкой спорила с отвагой —
И явился в доме снова
Тот магистр, Эспер Мертваго,
Что учил их встарь сурово.
Был он бледный, худощавый,
С окрыленною походкой,
С озаренною бородкой,
С шевелюрой величавой.
Много – неокантианец
И немного – теософ,
Говорил он жарче странниц,
Знал же больше змей и сов.
С ним Елена занималась,
Выбрав несколько предметов,
И, во всем отвергнув малость,
Не ложилась до рассветов.
Сразу скрылися куда-то
И девическая глупость,
И купеческая тупость,
Память слабая на даты…
А язык открылся яркий,
Ум открылся золотой,
Любознательность дикарки
И крестьянки труд большой.
Всё узнать она хотела
С юной трогательной жаждой,
Но особенно сидела
Всякий день и вечер каждый
С математикою высшей,
С философией начальной, —
Словно в дом войдя хрустальный,
Над лазурной бездной свисший.
Вот в полет пифагорейский
Унеслась она, паря…
А Ненила по-житейски
Ей ворчит сквозь сон: «заря!»
А меж тем и сам учитель
Деве нравится без меры
За (хотите ль, не хотите ль)
Имя редкое Эспера,
И за лик, от мысли блеклый,
И за стан, от чтенья хилый.
Разбирая с ним Эсхила,
Изучая Эмпедокла,
Вдруг Елена забывает
Стих, прочтенный в тот момент…
И всё дольше с ней бывает
Молодой приват-доцент.
Но забыть, что пережито,
О любви забыть ей первой?!
Нет! Тем боле – Афродита
Здесь так сходствует с Минервой…
И она о Данииле
Часто, часто вспоминает.
Молодые, слышит, знает,
В Святогорье уж отбыли.
«Ох, живут они не дружно!» —
Вдруг кормилица шепнет.
«Ох, ему бы в брак не нужно…» —
Странно бабенька вздохнет.
Так, в занятиях, на счастье
Миновала быстро осень.
Было серое ненастье,
Были золото и просинь,
А теперь – какая белость!
Всё в пороше снежной, свежей,
Сани с полостью медвежьей,
И у труб заголубелось…
Это топят печь за печью,
И, как овцы из закут,
По всему Замоскворечью
Дымы пышные текут.
Хорошо сейчас кататься
На коньках норвежских звонких
Иль в Оленьей Роще мчаться
На финляндских лыжах тонких!
Выше – индевеют сосны,
Ниже – мерный веет шорох, —
И лежит уже в узорах
Снег серебряный и лосный…
У Елены в шапке серой —
И смешной и милый вид,
У счастливого ж Эспера
Воздух щеки розовит.
Но бежит тропою белой
И беда трусцой звериной.
Вот внезапно заболела
В доме бабенька Ирина.
Раз она, сойдя на паперть,
В час, когда уже смеркалось,
С юной нищей повстречалась,
Что, светла, как Богоматерь,
Чуть прикрыв дитя от стужи,
Повернулась к ней, моля…
Содрогнулась бабка вчуже
И дала ей соболя.
Было ль это вспоможенье
По ее лишь добросердью
Иль ума ее затменье
Перед близящейся смертью —
Только бабенька простыла
И слегла. Потом, печася
О грядущем страшном часе,
Быть к себе попа просила.
Вмиг светило медицины
К ней Аленушка зовет
И о здравии Ирины
По церквам молиться шлет.
Умирала долго, трудно
Богатырская старуха,
Умерла же просто, чудно,
Не теряя силы духа.
Как и должно православной,
Приготовясь, причастилась
И, помазавшись, простилась,
Помня свой характер нравный.
А легла средь свеч и лилий,
Под парчою отливной, —
Все, кто знал лишь, слезы лили
Над покойной, всем родной.
И конца нет панихидам,
Заказным сорокоустам,
Приживалкам с скорбным видом,
Дьяконам громовоустым!
А на похоронах – гости
Из Таганки, со Стромынки,
И обильные поминки
За кутьею на погосте.
День девятый, день двадцатый,
Наконец, сороковой, —
И, одна, вольна, богата,
В дом Елена входит свой.
Тут она перевернула
Жизнь, как новую страницу,
И мгновенно упорхнула
Года на три за границу.
Вот курьерский плавный поезд,
Вот вагон в нем синий спальный,
А в окне – простор протальный,
Вешних нив лиловый пояс.
Вот тревожная таможня,
А за ней, за ней, за ней —
Мир, где быть всего возможней,
Где забыть всего верней!
Вслед, но с поездом не скорым
И в вагон засев зеленый,
С голубым от счастья взором
Молодой спешил ученый.
Пред Елениным отъездом
К ней явился он в смущенье,
Сделал пылко предложенье,
Звал идти с ним к солнцу, к звездам!
Уклонилась та от брака:
Взгляд ее на то иной!
Но позволила, однако,
Мчать в Европу за собой.
Здесь на время мы теряем
Ту, с которой шли всё рядом,
И святым ли белым раем
Или грешным алым адом
Жизнь была ее – наверно,
И родные знать не знали,
Только слухи долетали,
Что блестит она чрезмерно
Даже в блещущем Париже
И, уж правда или нет,
Косы выкрасила в рыжий,
А потом в зеленый цвет.
Всякий день и все газеты
Приносили дым хвалений
Этой дивной, дикой этой
Русской – Деевой Елене.
За одежду ль, сна чудесней,
Наготу ль, прекрасней сказки,
И за скифские ли пляски,
Половецкие ли песни…
Даже вычурная Ида
С шаткой славою своей
С легкой грустью и обидой
Вести слушала о ней.
Слух летал, что у Елены
Много странных есть привычек:
Служит ей якутка с Лены,
Ест она лишь райских птичек,
Пьет один крюшон шампанский,
И стреляет по-бреттёрски,
И в седле сидит по-горски,
И гадает по-цыгански…
А в ее волшебных виллах
Есть для юношей гарем,
Где она средь многих милых
Отдыхает с тем и с тем.
Слух летал, что пред Еленой
Ежедневно шли модели
И Редферна, и Пакэна:
Так прельстить ее хотели!
Но она одета царски
В желтых туниках помпейских,
В голубых чалмах бомбейских
Иль в шальварах по-татарски.
Ибо создал эти платья
Гениальный Бакст Леон,
Так как всё в ней без изъятья
Находил прекрасным он!
Из таких печатных слухов,
Из таких словесных толков,
Словно всех цветов понюхав
Иль набравши всех осколков,
Обнадеиваться ложно,
Чтоб букет представить сразу,
Целиком припомнить вазу —
Правду видеть невозможно.
Но получено нежданно
От нее письмо одно.
Кое– что узнала Анна
Из него лишь. Вот оно:
Здравствуй, милая сестрица,
За молчанье ж не посетуй!
Вот что значит закружиться
В пестром странствии по свету.
Но теперь, когда сыта я
И пресыщена немножко,
Как скрывавшаяся кошка,
Я на дом гляжу, мечтая.
О, как всё мне надоело,
Кроме вольности родной!
Сколько яств чужих я ела,
Но не хлеб, наш хлеб ржаной!
Мы ведь женщины и сестры, —
И не скрою я, конечно,
То, что ранит нас так остро:
Тайны жизни всей сердечной.
Первый, кем я увлекалась,
Был магистр – Эспер Мертваго.
Проповедовал он благо,
Знал он всё. Но так казалось!
А любил старо, убого,
А не знал, кого ж? Меня!
И, представь, не верил в Бога,
На словах к Нему маня!
После пламенно влюбилась
Я в Магницкого Вадима,
На дуэли даже билась
И дала, увы! не мимо…
Был он крайним анархистом,
Хладнокровный, с трубкой, в кэпи,
Презирал все узы, цепи,
Слыл же вором ловким, чистым!
Победила я. И тотчас
Он пошел за мной, как паж.
Но любила я… полночи:
Слишком был уж то – апаш!
Тут пленил меня непрочно
Скульптор, славный Павел Кралин.
Самобытен был он, точно,
Правда, был он гениален.
Но какой неумный лепет!
О себе мечта какая!
А лишь встану я нагая —
Он бледнеет и не лепит…
Только он мог торс мой высечь!
Принял эту вещь Салон,
Я ж послала десять тысяч —
И меня не видел он.
И помчались дни исканий,
Сердце мне слегка состарив, —
Кратче северных сияний
И обманней южных марев…
Этот влек проповедями,
Тот – презрением всех правил,
Этот – тем, что «р» картавил,
Тот – блестящими ногтями.
Но не быть мне, знать, в оковах!
Ныне я храню от них
Рой лишь писем мотыльковых,
Глупых, милых и цветных.
Вот и всё. Не правда ль, мало?
А какая тьма злоречья!
Так судачить занимало
Там, у нас, в Замоскворечье…
Ах, мой дом, родимый, белый,
Мой любимый сад зеленый,
Кремль, зарей порозовленный
Иль в луне поголубелый!
Здесь теперь мне всё немило.
Здесь ни с чем я не мирюсь.
Здесь близка мне лишь Ненила:
В ней моя чудная Русь!
Впрочем, что ж меня тут держит?
Рать моих антрепренеров?
Пусть клянет и громы вержет!
Знает Деевский мой норов!
Захотела красных зорь я
Да зеленого поволья,
Простодушья, хлебосолья, —
И примчу к вам, в Святогорье!
До свиданья же, сестрица!
Братцу – низкий мой поклон.
Да спроси, коли случится,
Не забыл меня ли он?
