Это у него – поступок! Мог ли бы и я?..»
Нечто новое, но пока неотчётливое и смутное роилось у него в голове. Что тут Лемовский, когда Фил мог появиться на свет вовсе не от него? Должно ли было с его стороны ожидать, что кухарка попросту не провела его, зачав от кого-то другого?
Ах, что за мысли! Их всегда больше, чем действий и всего, во что им предстоит воплощаться! И однако же…
«Непременно ошибусь, назвав число соблазнённых мною, – пробовал урезонивать себя поэт. – Могли оказаться такие, которым по ряду причин скрыть моё участие не представилось возможным или даже – не хотелось и теперь – вынянчивают. Пусть и не сами, со слугами, с кормилицами. Так что же – наводить справки, предлагать переписывать рождённых на себя? Кто взялся бы убедить меня, что то детки – истинно мои? Потом – при моём ли незавидном положении сословного нищего и постоянного заёмщика входить ещё и в такие траты? Что получу, кроме позора?
В случае с Аней происходило бы иначе: в ней могу быть уверен – будто бы я честнейшим образом использовал право первой ночи. Желал бы сынишку. Только – дойдёт ли до этого? Знаю, что тешу себя некой мечтою, но знаю уже и то, что коли будет суждено ей сбыться, от намерения объявить себя отцом не откажусь ни под каким предлогом. Так решено. Будь я извещён о появлении малыша, тут же бы, на ближайшей почтовой станции, отписал ей о готовности. В усыновлении видится мне мой поступок, безупречный в отношении высшего нравственного мерила – чести, разумеется – не зауженной, не дворянской, начинённой фальшью. То же бы мог сказать и для случая с удочерением.
Здесь – колебаний нет и не будет…»
Алекс легко вздохнул, удовлетворённый принятым решением.
Оно ободрило его, словно бы это был чётко сформулированный важный итог данной его поездки, без которого вся она могла восприниматься им как бесполезная и бессмысленная.
Теперь можно было махнуть рукой на все те перипетии и передряги, какие как бы нарочно, для его встряски, сваливались на него за несколько суток пути.
«Вот каковы мы, люди, – уяснял он суть произошедшей в нём перемены. – Успокоение души приходит к нам порою из тех пределов, где, как правило, всем кажется, будто там ничего нет и быть не может.
Очевидное – не осмысливается.
Я, пожалуй, пока единственный, извлекающий пользу на том месте, на котором все топчутся или проходятся по нему, не придавая никакого значения ни ему, ни своей жалкой и тусклой роли только проходящих.
А всё-таки любопытно: неужели значительным для меня тут должно было стать то, что я поэт. Горько вспоминать, как я в порыве подавленности готов был отречься от принадлежности к стихотворцам и даже пробовал убить себя.
Нет, то было поспешностью. Во мне ещё не всё истрачено. Я смогу…»
Он всё больше убеждался, что укреплению себя в себе содействовала опять же Аня.
Постоянное обращение к мыслям о ней было, как ему могло казаться, какой-то необходимостью.
Какой?
Она, не иначе, в том, что он бы желал увидеть не только сынишку или дочурку, но и её, соблазнённую им.
Он не стал бы винить её в настойчивости по отношению к нему, какую позволено проявлять женщине, когда она влюблена.
По причине столь естественного её поведения он в особенном долгу перед нею. Хотя нельзя было говорить о каком-то продолжении их адюльтера. Во-первых, из-за того, что он женат и не может просто этак расстаться со своей семьёй. Второе, – Аня уже в монастыре и там останется.
Но в случае, с которым он связывает свою приверженность принципу чести, он, конечно, не преминет воспользоваться любой возможностью заехать в обитель, чтобы повидаться с насельницей.
Возвращение долга Лемовскому в назначенный срок – подходящий повод для его новой поездки в Лепки, а оттуда, он знает, до монастыря рукой подать.
Кстати, и добираться к усадьбе пришлось бы уже не этим вот затерянным просёлком, а – почтовой дорогой, более короткой и удобной. Несомненно, в Лепках он снова увидел бы и Ксюшу…
Алекс неожиданно поймал себя на том, что, вспомнив об Аниной сестре, краснеет и испытывает изрядный стыд, но одновременно чувствует себя приятно взволнованным и освежённым…
«Да вы, милорд, – обращался он к себе с укором и с некоторым весёлым смущением, – похоже, настоящий развратник… Впрочем, не исключаю, что, возможно, она была бы рада…»
Карета с ним выезжала на губернский тракт, забирая в направлении к белокаменной.
Конец
Вспять от великих иллюзий и заблуждений!
В размещённом ниже тексте приводятся ещё не выдвигавшиеся никем, кроме меня, концептуальные положения о порочности современной демократии и о том, насколько её подлинная сущность пока не осмыслена. – Значительной частью эти положения представлены в моих книгах.
В языковой сфере нередко бывает так, что отдельные понятия, будучи умещены в словах, хотя и выражаются там в их общих значениях и в объёме, но реально используются только частью. Иногда большей, иногда меньшей. А то, что не использовано, может попросту выпасть из употребления, и в этом случае оно остаётся отчуждаемым или забытым – надолго, а то и навсегда.
Подобное легко обнаружить при рассмотрении термина «естествознание», где обозначается знание о любом естественном.
Новейшая наука вроде бы истолковывает его как неразъёмное целое, которым «охвачено» всё в живой и неживой природе; однако на деле к естественному ею отнесено лишь то, что окружает человека. Сам он, как явление природы и как сохраняющий в себе её свойства и закономерности, до сих пор изучен больше как только физическое тело или же в качестве фигуранта вещных общественных отношений.
За пределами кропотливого исследования продолжает оставаться мир его эмоций и чувственности, то, чем в огромной степени определяется его предназначение – как существа мыслящего и ввиду этого вынужденного постоянно заботиться о познании самого себя, своей сущности – с целью лучше и эффективнее управлять собой. Законы только государственные, в виде публичного права, достижению этой цели хотя и служат, но их недостаточно. Важны и те, какие для человека естественны; их воздействие он испытывает – один или в сообществе с другими – с момента появления на свет.
Такие законы сомкнуты в особом «пакете» – в естественном праве, и сведениям об этом виде права как раз и суждено было стать как бы выключенными из понятия, умещаемого в слове «естествознание».
Тысячелетия официальная юриспруденция занималась разработками лишь
