ВОЛХВЫ ВИФЛЕЕМА («Шел караван верблюдов по пустыне…»)[322]
Шел караван верблюдов по пустыне,
Их бубенцы звенели, как всегда.
Закат угас. На тверди темно-синей
Всходила небывалая звезда
И было всё таинственно и дивно —
Особая спускалась тишина…
И в этот миг, как некий звук призывный,
Вдруг где-то арфы дрогнула струна.
Как будто дождь серебряной капели
Стал ниспадать на стынущий песок:
То, пролетая, ангелы запели,
Переступив высокий свой порог!
И был прекрасен хор сереброкрылый,
Он облаком пронесся и исчез.
И, разгораясь, светочем всходила
Звезда на синем бархате небес.
И было всё настороженно-немо,
Погас вдали последний отблеск крыл,
И на огни, на кедры Вифлеема
Вожатый караван поворотил.
Из мглы горы сиял пещеры вырез,
Чуть слышалось мычание волов,
И в звездном свете сказочно струились
Серебряные бороды волхвов.
КЕША И ГОША («В городе волжском два друга жили…»)[323]
В городе волжском два друга жили,
В лапту играли, в школу ходили,
И оба были в дни той весны
В одну гимназисточку влюблены.
А город хвостищем своим нелепым
Война захлестнула, и над совдепом
Кумач, угрожая отцам бедой,
Своей пятипалой хлестал звездой.
А тут еще переэкзаменовки!..
Не краше ли старые взять винтовки
И с ними, со стайкой других ребят,
В какой-то лохматый вступить отряд.
И вот — на вокзале. И вот у Жени
Для Кеши и Гоши букет сирени,
И вот от «ура», от последних ласк
Ребят отрывает вагонный лязг.
Граната, подвешенная на пояс,
Куда-то ползущий ослепший поезд,
И с кружкой, подсунутой чьей-то рукой,
Впервые в гортани ожог спиртовой.
Плечистее Гоша, глазастее Кеша,
Сердца боевою забавой теша, —
Всегда на виду и всегда впереди,
И хвалит их взводный с крестом на груди.
И Кеша, и Гоша любимы отрядом,
В бою, у костра ли — всегда они рядом:
И школа, и Женя, и этот поход —
Их крепко спаял восемнадцатый год!
Уже под Уралом, в скалистых откосах,
Отряд напоролся на красных матросов,
И Кеша упал с перебитой ногой,
Но друг не оставил его дорогой.
Увы, не уходят с тяжелою ношей,
Достались матросам и Кеша, и Гоша,
И маузер кто-то, бессмысленно-зол,
На мальчика раненого навел.
Но Гоша, кольцо разрывая охвата,
Собой заслонил сотоварища-брата
И крикнул: «Меня, если хочешь, убей,
Но Кешу… но раненого — не смей!»
И вздрогнул от первой стремительной боли —
Матросы штыками его закололи,
А друг был отбит и, поведали мне,
Безногий, живет до сих пор в Харбине.
Да светится память подростка, героя
Безвестного, давнего, малого боя,
Сумевшего в зверский, в бессмысленный миг
Высоко поднять человеческий лик!
«Пели добровольцы. Пыльные теплушки…»[324]
Пели добровольцы. Пыльные теплушки
Ринулись на запад в стукоте колес.
С бронзовой платформы выглянули пушки.
Натиск и победа или под откос.
Вот и Камышлово. Красных отогнали.
К Екатеринбургу нас помчит заря:
Там наш Император. Мы уже мечтали
Об освобожденьи Русского Царя.
Сократились версты, — меньше перегона
Оставалось мчаться до тебя, Урал.
На его предгорьях, на холмах зеленых
Молодой, успешный бой отгрохотал.
И опять победа. Загоняем туже
Красные отряды в тесное кольцо.
Почему ж нет песен, братья, почему же
У гонца из штаба мертвое лицо,
Почему рыдает седоусый воин?
В каждом сердце словно всех пожарищ гарь.
В Екатеринбурге — никни головою —
Мучеником умер кроткий Государь.
Замирают речи, замирает слово,
В ужасе бескрайнем поднялись глаза.
Это было, братья, как удар громовый,
Этого удара позабыть нельзя.
Вышел седоусый офицер. Большие
Поднял руки к небу, обратился к нам:
«Да, Царя не стало, но жива Россия,
Родина Россия остается нам.
И к победам новым он призвал солдата,
За хребтом Уральским вздыбилась война.
С каждой годовщиной удаленней дата;
Чем она далече, тем страшней она.
РАССКАЗ О КАЗНЕННОМ РЕПОРТЕРЕ (1–7)[325]
Репортер Джон Гарвей, приговоренный к смерти за убийство миллионера Оскара Томпсона,
садясь на электрический стул, оправил складки своих франтовских брюк.
Из американской газеты
Не дуралей, не ротозей,
Всегда в работе — жар,
Он раньше всех своих друзей
Являлся на пожар.
Любил кино, автомобиль,
Строку упорно гнал, —
Он, право, честным малым был,
И вдруг такой финал!
И молод Джо — лишь двадцать лет
Исполнится ужо,
А у кого невесты нет
Из тех, кто юн, как Джо?
Оскар Томпсон, миллионер
(Поклоны и почет),
Любил сигары, майонез
И девушек еще.
По вечерам, когда гудок
Клубил свой медный крик, —
На перекрестке, как бульдог,
Тридцатисильный «Бюик».
Невеста Джо — гудок отвыл —
Шла в золотой туман,
Когда ей Томпсон предложил
Мотор и ресторан.
Вскипела бэби: «Дуралей,
Да как могли вы сметь!»
Но мрачно вырос перед ней
Дородный полисмен.
Томпсона знают там и тут:
Мотор, сигара, жест.
Когда к Томпсону пристают,
Капрал ответит: Yes!
Откозыряв, внимал капрал
Не бэби, а ему…
Уводит Мэри до утра
В позорную тюрьму!
Джо пальцы бешено бросал
На ундервуд, пиша.
До крови губы он кусал,
В крови его душа.
Ведь юный Джо, я говорю,
Закон и Бога чтил.
Листок он дал секретарю:
«Прочти, скорей прочти!..»
Но тот мгновенно помертвел
И выронил перо.
Без слов хрипел минуты две
Золотозубый рот.
Глаза от ужаса слезя,
Взглянул, как на чуму:
«Какая ложь! Нельзя, нельзя!..
И в руки не возьму!»
Джо к издателю идет,
Наморщив жестко лоб.
(В стеклянном кабинете тот
Сидел, как в банке клоп.)
И вот зачавкал круглый рот
Скрипучей половиц:
«Томпсон — прибежище сирот,
Опора для вдовиц…
На десять тысяч дал реклам Томпсон…
И даст еще.
Вы дуралей иль просто вам
Желателен расчет!»
«О мистер, — вздох, — поймите, — вздох, —
Она невеста мне!..» —
«Так, значит, был ваш выбор плох,
Иных решений нет!»
Был молод Джо — лишь двадцать лет
Исполнится ужо, —
И этот день, как злая плеть,
Хлестнул по сердцу Джо.
Был прежде мир криклив, но прост,
Как негритянский джесс,
Но рухнул вдруг висячий мост,
Под ним же бездна… Yes!
Скребла тоска, и в голове
Царапался наждак.
Купил Джо черный револьвер
И стал Томпсона ждать.
Метнулась дверь. Сигара, жест,
Гудка поспешный альт.
Пенсне звенит совсем как жесть,
Разбившись об асфальт.
И схвачен Джо… Угрюм, сутул,
Как статуя тоски.
И посадили Джо на стул
На электрический!..
Тюремный священник заболел. Заменена
Опытность — чувствительностью случайного патера.
Внутренность камеры. Джо
Поднимается с кровати.
Начальник тюрьмы предлагает ему стакан вина.
Кто из жизни в смерть перекинет мост?
Но тюремщик прям, но тюремщик прост.
В позумент обшит у него рукав.
Позумент всегда в этой жизни прав.
«Эта чарочка — милосердья пай.
Пей. За мной ступай».
Путь из жизни в смерть — пятьдесят шагов,
За твоей спиной, мальчик, дробь зубов.
«Вы святой отец? Вам, гляжу, свежо», —
И ему стакан протянул свой Джо.
И сказал-пропел, окарин нежней:
«Вам оно нужней!»
И надменен, прям, обмахнув виски,
Сел дружок на стул электрический:
Не упал мешком и не просто сел —
Складки брюк, как франт, подтянуть успел.
Был покой в очах, был покой в плечах.
«Опускай рычаг!»
А накануне репортер
Из тех, что часто бьют,
К нему пробрался, точно вор,
Царапнуть интервью.
Но Джо, несчастный человек,
Уже сошел с ума —
Он всех своих былых коллег
Изматерил весьма.
И написали господа,
Крахмальные зобы,
Что Джо преступником всегда
Закоренелым был…
«Разве жизнь бывает тесна…»[326]
