реализовать его. Потому, дескать, произведение гениально.
В скульптуре заложено необъятное и всевременное исправляющее воздействие, как то и довелось почувствовать Тяпушкину. Но в высшей мере странно то, что посетители Лувра по сути никак не разделяют выспренностей заезжего русского.
Об их безразличии к экспонату, широко известному и очень высоко вознесённому мировой художественной критикой, он открыто говорит сам. Даже больше: по его наблюдениям, тут никто не задерживался; люди спешили на другие площадки музея, чтобы посмаковать, по его оценкам, посредственное, в немалой степени пошлое.
Как тогда относиться ко множествам экспонатов? Или – достаточно одного?
И совершенно не верится, что хныкающий русский обыватель, рассказавший о личной душевной метаморфозе, будто бы чуть ли уже не был готов отдать себя конкретному трудному делу борьбы за искоренение зла.
Полностью ли выпрямила его Венера с обломанной рукой были огромные основания усомниться.
Постойте, ну вот меня мало что убеждает. Но разве другие обходятся без вопросов? В чём состоит признание шедевров? За что? Не происходит ли грубейших ошибок, обмана? Можно ли это внятно объяснить? Как с этим справляются в академиях, вузах, училищах, студиях? Неужто даже там обречены витать в облаках, сочинять разные схемы и концепции, а вместе с тем учат молодых лишь ремеслу да ещё обязательно и – верноподданству?
Незаметно подошёл конец практики. Определённостей в виде поставленной точки приобрести мне было, разумеется, не дано. Я так пока и не сумел вызнать, какими всё же объяснениями таинственности искусства я мог воспользоваться, кроме своих собственных. Обилие образцов, жанров, стилей исполнения, их своеобразие на фоне эпох – тут целое гигантское море, а Тяпушкин предлагал ограничиваться какою-то одной скульптурою.
И он не был одинок в этом. Подобное отыскивалось у Рахметова 2, спавшего на гвоздях. Для серьёзной подготовки к избранному им важному делу ему представлялось достаточным вместо многих книг прочитать всего одну, но зато хорошую. Ленин, кажется, именно это имел в виду, оценивая «Мать». Он рассуждал о её безусловной полезности всем тогдашним рабочим и вообще трудящимся, предполагая, как то было совершенно очевидно из его упрямых поучений, будто все они бредили стачками и восстаниями.
Тем самым возводились барьеры изобилию в творчестве, и тут уже само искусство бросало вызов неправде.
Миллионы людей всегда чего-то творили художественного, иногда вопреки возможностям и даже востребованиям, часто не рассчитывая хоть на какую оплату усилий, на признание. И что же – ото всего этого, имея некие укороченные воззрения, отмахиваться?
Людям, лишённым воззрений, и тем, кто не склонен придавать им какой-либо значимости, должно хватать того, на что им укажут? И каково отстраняемым? Да, наверное, у очень многих творения выходили неважными, не одобрялись вассалами и дворами, не доходили до потребителей, но – кто-нибудь из последующих обращал на это внимание?
Кого-нибудь это останавливало?
Изо всего, что было уже моим духовным багажом, не могло не вытекать, что если не останавливаться и дальше, то придётся мне на освоении горной профессии ставить крест. Поскольку не могло быть и речи о совмещении столь несхожего.
С другой стороны, в каком же качестве мне следовало проявить себя в эстетическом?
Чувствовал некоторые возможности отличиться в критике, именно в литературной критике, а ещё лучше в научной литературологии, но – с чего начать, если пока не было даже полного среднего образования? Кто со мной будет возиться? Или если и будет, не исключено, уже с первых шагов станет принуждать отойти от личного, от всяких сомнений, выходить к людям с бодрым и решительным настроем по отношению к настоящему и к будущему страны, к давно избранным кем-то нормам превосходства положительного над негативным и т. д.
Следовало не меньше обеспокоиться и по части личной ответственности. В любом виде искусства преобладающим является чувственное, оно плохо или даже совсем не переводится в понятия, то есть практически невыразимо. Смогу ли дать тут собственную мерку, чем-то кого-то удивить, чему-нибудь научить?
Таким образом, производственная практика, хотя с нею и было всё в порядке и я получил зачёт, обернулась для меня как бы результатом с «минусом».
Поддаваясь эйфории возраста, я этому особо не огорчался, но думать об этом не переставал. А, прощаясь с горной сменой, с отделами и общежитием, куда я заходил с «бегунком» при расчёте, всё же не мог не испытывать благодарности к обстоятельствам, так основательно меня освежившим.
Добрых полдня слонялся я вблизи посёлка, не торопясь уехать, непроизвольно закрепляя в сознании находившееся передо мной. В моем обострённом восприятии оно было уже как своим, очень близким, почти родным.
Эта вот широкая транзитная верхняя грунтовая магистраль, где с резким дощатым тарахтеньем, окутываясь пылью, проскакивали редкие полуторки. Полотно железной дороги с веткой, отходившей в направлении копра. Еле видные сплющенные очертания башен тепловой электростанции у одного края и почти скрытый во мгле маленький городишко – у другого, противоположного. По разным сторонам ухали паровозы; будто разбуженный, скудным речитативом шепелявил пересменный предвечерний шахтный гудок.
Было такое впечатление, как будто с тем, к чему я уже привык, прощаюсь не только я, но и оно само – всё вокруг – со мной.
Прошлое, говорят, возвращается. Не обошлось с этим и в моём случае. Только происходило всё не точно таким образом, как можно было подумать. Однажды, годы спустя, здешняя окрестная панорама открылась мне совершенно по-иному, практически неузнаваемой.
Уже будучи студентом-заочником гуманитарного вуза, я проезжал здесь на весеннюю сессию. Был конец мая. Грело и блистало солнце. На небе ни облачка, только по горизонту, почти прямо над ним – сбитое, неподвижное, слегка розовеющее тонкое марево. Я выглянул из окна автобуса в направлении щедро озеленевшего заболоченного простора и едва только успел посмотреть на то, что поближе, как сразу понял: нашёл!
В те времена часто говорили и писали о мире, – и об его, так сказать, полном значении, в пределах земного шара и между странами, и как о предмете сугубо конкретном, бытовом, каждодневном. Шаг за шагом противоборствующие политики быстро погружали мир в омуты нервозной неуступчивости, верхом которой стал ядерный Карибский кризис, и не следовало те обсуждения считать беспочвенными. Со всеми заодно шумела интеллигенция, интеллектуальная молодёжь, в том числе рисующая.
В бесшабашный изобразительный ряд помещались ядерные грибы, саркастические физиономии врагов, броские плакатные композиции. В таком направлении выражали себя энтузиасты из числа так называемых защитников мира. Их отличали неумеренный патриотизм, горячность, полное подчёркнутое согласие с действиями по осуществлению миротворчества, которые проводились на уровне государственной власти.
Скромнее были амбиции у художников другого склада, умевших размышлять
