улочки, без тротуаров и не убиравшиеся, уставлены были в посёлке несколькими жилыми изношенными и до крайности обшарпанными шлакоблочными двухэтажками под истресканной черепицей и с неисправными, косо висевшими дверьми в подъездах. В стороны и куда-то вниз, до обширных болотных пустырей, уходили такие же несвежие одноэтажные барачные строения из несортового, кое-как обработанного кругляка, неизменно темневшие задожделыми тесовыми крышами и от печного дыма. Между ними или примыкая к ним, теснились ещё немногие частные деревянные домики первых здешних поселенцев, ветхие, под влиянием времени едва ли не по самые окна осевшие в землю и казавшиеся почти развалинами.
Массив, уже освободившийся от зимы и разреженный пустотами улиц и огородов, казался навеки неприглядным. Там надрывно пели петухи, визжали и лаяли собаки, хрюкал и мычал домашний скот, плакали или чего-то кричали дети, старательно переругивались их родители. Отдельными замарками торчали клуб, поселковый совет, начальная школа, фельдшерская палата, пара торговых лавок. Они все также ютились в приземистых ветхих деревянных домиках.
В праздники, по вечерам и в выходные над посёлком возносились какие-то вздрагивающие и чуть ли не из последних сил вспухавшие распевы местного люда. Смешивались разные голоса – и старых, и молодых. Разомлевшими шумными хорами в сопровождении гармоней будоражились проводы на воинскую службу, ватажные гуляния куда ни попало, свадьбы. Ежедневно по вечерам, на сходках, девчата неумеренным смехом и резкими частыми взвизгами сзывали и удерживали парней. Тут же, шатаясь и горланя, добивали свою судьбу рано остаревшие перекалеченные шахтёрские и фронтовые ветераны из бобылей. Чаще они бродили в одиночку, пьяные до последних пределов, никого ни о чём не просили, кроме одного – выслушать. Все знали, отказывать нельзя, но, если уступишь, потребуется немало времени, да всем уже и знакомо, ничего нового, кроме глубоких расчувствований и плаксивости, и – не слушали.
Больше всех домогались внимания отставные трудяги из коногонов, оказавшиеся без работы лет десять назад, когда на замену лошадям в шахте, там, где пролегали стальные узкоколейки и по ним протаскивались громоздкие тяжёлые вагонетки, начинали повсеместно вводить доставочные механизмы на электричестве. Коногонов трепали профессиональные болячки, ни к чему новому они прикипать не старались, молодёжь на смену им не требовалась, и локаут решил их участь почти для всех разом и одинаково больно.
Короткие наблюдения за буднями этого нечеловеческого прозябания и первые уроки горняцкой каторги наводили на смутные размышления. Что будет со мной, если направят сюда после учёбы? Придётся, наверное, выпивать, как это делают многие, между работой болтаться туда-сюда безо всякой цели и смысла, радоваться авансу или получке, хоронить погибающих под землёй и любого, кто устаёт жить или оступился. Ну, может, со временем ещё какое-нибудь повышение по трудовой стезе, свой жилой угол и двор, своя семья. Можно было увязнуть в унынии и тоске, если бы в посёлке я воспринял только слепую безысходность и забитость.
Наудачу статус практиканта дал и нечто иное.
Началось с общежития. Имевшее П-образный вид, оно слегка отстояло от посёлка, как бы отграничиваясь от него, и являлось крайним по его другую сторону в направлении от шахты. Свежая и притом светлая наружная побелка, массивная, но не давящая кладка, миниатюрные балкончики с балюстрадами. Рядом волейбольная и городошная площадки, цветники и палисаднички, уже поднявшиеся насаженные деревца. А тому, что я увидел внутри, даже не совсем верилось.
На обоих этажах просторные фойе, благородной чистоты стены с масляными рамочными картинами на них, цветы. Библиотека, пианино, бильярдный стол, красный уголок. Столовая с буфетом, где всё недорого и вкусно.
Обстановка успокаивает, размягчает, располагает к серьёзной и полезной сосредоточенности.
Просторной же комнате, куда меня поселили, я прямо-таки поразился. Никого больше, деревянная широченная кровать, могучий, увлекающий в себя матрас, теплое одеяло, чистейшие белые простыни и цветастое покрывало, пуховая подушка. Стол со скатертью, стулья, тумбочка, до блеска промытое оконище с плюшевыми завесками, ярко светит электролампочка под абажуром, играющий и говорящий радиорепродуктор, зеркало, рукомойник, полотенце, нишка с вешалкой для одежды, на продолговатой тяжёлой стеклянной тарелке графин с водой и стакан. И даже опрятный и приятный своей одомашенной мягкостью и неброской цветовой гаммой половичок ручной работы на входе.
Одноместных комнат с таким шиковым интерьером набиралось около половины, но таких, где проживали бы свыше трёх человек, не оказывалось. Убранство там разнилось только числом кроватей.
Проживавший тут народ выглядел степенным, рассудительным, ненавязчивым, знавшим себе цену. Трое молодых институтских выпускников горного профиля, все холостяки, недавно приехали сюда с дипломами и, хотя имели обещанную им перспективу устроиться каждому отдельно, жили вместе, были дружны, открыты, предупредительны, довольны и не торопились покидать занятый очаг. Все остальные представляли собой обычных трудяг шахтёров: мужчины возрастом до сорока, из наехавших более всего из деревень; шахта, увеличивая масштабы добычи, понапринимала их без специальностей и обучала уже по ходу непосредственной работы. Каждый этим очень дорожил, так как даже при самой низкой шахтной оплате имел гораздо больше, чем на работах в своей сельской местности.
Не помню случаев, когда бы устраивались какие-нибудь разборки, кто-то буянил спьяна или вообще шумел сверх меры, был чем-нибудь недоволен. Этому соответствовал и небольшой персонал, весь из поселковых женщин. С обязанностями каждая справлялась как-то незаметно, легко, просто, без претензий, без жалоб. Женщины ничего не растаскивали, не воровали, были достаточно опрятны и жизнерадостны, к постояльцам относились не прибегая к наскокам за мелкие несоблюдения порядка проживания, не флиртовали в открытую.
У шахты были и другие общежития, в том числе семейные, где условия отличались на порядки. То, что меня угораздило в самое новое да ещё и в отдельное помещение, могло стать случайностью. Ну и пусть, думал я. И даже не считал нужным углубляться в детали, кого-то расспрашивать или благодарить. Подмывало, однако, высмеяться.
Перелатанные застарелые штаны, купленная за целую месячную стипендию на толкучке шерстистая, уже кем-то изношенная бобочка на любой сезон, ещё такая же несвежая кепчонка, полуботинки, мыло, карандаш, тетрадка, паспорт – вот всё, что было моего без меня самого, когда я сюда пришёл.
Впрочем, останавливаться здесь на этих второстепенностях будет, полагаю, излишне.
Мне нравились нехитрые клавишные пассажи, когда к пианино просто так подсаживался кто-либо из обслуги или жильцов. Петь под сопровождение этого величавого инструмента никто не пытался, на это отваживалась одна только библиотекарша, она же массовик. А вот под гармошку, гитару, мандолину или балалайку, каковых тут был целый набор, получалось. Находились доки, наперебой исполнявшие не одну песню, романс или частушку. В такой обстановке не удерживались от приплясываний, подпевок. Слух, казалось, навсегда удерживал пусть и не очень точные, но
