Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Твой вечный поиск прошлого напрасен.
Его коварный лабиринт исчез
И серебром твои виски окрасил.

В том лабиринте рос огромный лес.
Он в недрах гор углем воспоминаний
Теперь застыл под серой мглой небес.

Но изредка какое-то звучанье,
Какой-то лик мерещится вдали,
Звук рога, колокольное качанье…

Как будто ты далеко от земли,
И все с кормы глядишь, в былые дали,
И все о тех грустишь, что вдаль ушли…

Бушует ветер. Паруса устали.
И крепкое и горькое вино
Горит в твоем рубиновом бокале.

Виденье, миновавшее давно,
С тех берегов тебя зовет в печали,
Куда тебе вернуться не дано.

Кто это? Женщина? Иль конь крылатый?
На нем летал ты, брезгуя когда-то
Брести тропою иль волною плыть…

… А может, это юность?.. Может быть…

Ты не хвались, мой сын, и не тверди,
Что ты меня оставил позади,
Ты не тверди, не повторяй послушно:
«Природа холодна и равнодушна».
Печальное и злое заблужденье!
Ведь ты мой сын, ведь ты мое творенье,
В твоем порыве мой порыв живет,
И ты мое движение вперед.
Зачем тебе неправый ореол,
Что ты — иной, природу превзошел?
Задам тебе создать я глаз синицы —
Ответишь: «Мы должны еще учиться».
Тревожусь за тебя, мой сын.
Ты разный.
Оружием грозишь в игре опасной.
Неужто ты спалишь свой мир чудесный?
Неужто оборвешь задуманную песню?
Нет! Ты преодолел туманы и глубины,
Ты в Космосе, о жизнь моя, любимый!

«Из сердца должен вырваться твой стих!» —
Так ты твердишь с упреком постоянно,
И я стараюсь в меру сил моих
Сердец людских целить стихами раны.

Я все стремлюсь к тому, чтобы была
Моя поэзия, как пред зарею
Песнь жаворонка, — радостна, светла
Над только что проснувшейся землею.

Но если равнодушен человек
К тем, кто в работу вкладывает душу,
Хочу, чтобы его, как меч, рассек
Мой стих, который на него обрушу.

Пять букв простых, пять четких букв всего
составили фамилию его.
Всего пять букв стоят чредою скромной,
но обнимают целый мир огромный.
Всего пять букв, которые для нас
в пути бессменный компас и сейчас.
Пять букв к нам тянутся из дали млечной
Лучами красными звезды пятиконечной.

Когда в словах запечатлеть хочу я
Весь смысл земли, всю красоту земную,
как обойти веселый, как костер,
пылающий и нежный помидор?

Никто так гордо в мире не сиял,
ни гребень петушиный, ни коралл,
одни лишь только вишня с виноградом
отважатся быть с помидором рядом.

Прекрасный плод, для тружеников плод,
он по подпорком кверху не ползет,
все благородство он внутри скрывает:
в нем соль земли, в нем крови свет играет.

Томит июль жарою безотрадной —
он рот наполнит мякотью прохладной,
а вечером в прозрачной полумгле
горит живою лампой на столе.

Он хлеб и воду заменяет людям;
его ни жарить, ни варить не будем,
ведь силою Антеевой своей
он наделяет, как земля, людей,
такой, каким был с ветки сорван он:
округлый, свежий, солнцем напоен.

Когда же жадный рот к нему прильнет,
то будто бы вино причастья пьет
и через плоть его впивает суть секрета:
ведь сила — это плоть живого света.

Земля, немая земля.
Немая
земля с опаленною кожей и оголенным станом.
Прости, Хиросима,
прости за неловкий жест,
за шаг, бередящий шрамы и растравляющий раны…
Прости за тревожный взгляд.
Каким бы он добрым ни был, он причиняет боль…
Прости за каждое слово,
что сотрясает воздух
там, где ты ищешь детей,
сонмы бесследно, навеки
пропавших детей твоих…
Могилок
нет и в помине… Вихрь… Вихрь… Вихрь…

Звенят голоса их доныне.
Все тише день ото дня…
В воспоминанье звенят…
Кладбища
нет и в помине… Нет и в помине…
Не знаешь, где слезы пролить…
Ни урны одной, ни одной могилы…

Где твои дети, Хиросима? Где?
Может быть,
в океанской серебристой воде?
Может быть, в синем склепе
бесконечного неба?
Может быть, здесь, в земле,
Под моею стопой?
Я ступаю со страхом
по сожженной земле:
каждая пядь ее
кажется катафалком.
Чудится — под ногами
вопль раздается: «Мама!»

О лучезарный воздух, скрои мне скорее крылья,
Чтобы я мог подняться вверх, как ты, без усилья!
Чтоб не задеть ногою чьей-то горящей раны!
Небо, скрои мне крылья, крылья херувима!..

В ранах, в бессчетных шрамах,
подходит ко мне Хиросима.
Подходит и, тихо склоняясь,
Приглашает меня:
«Входи, мой друг,
погляди,
запомни мои все беды
и миру о них поведай!..»

Человека у нас отняла Тень.
Руки — как сломанные винтовки.
С ним уже Ночь,
хотя с нами — День.
Как же нам, любящим, сильным, ловким,
вернуть его к жизни?
Что отдать?
Чем защитить от холодной тени?
Круг из живых сердец создать
и отгородить от мира забвений?
Мы парим в облаках,
когда нам надо.
Так, может быть, Смерть оторвать от земли?
Закинуть подальше.
Создать преграду.
Чтоб нас ее руки достать не смогли.
Мир измучили горы металла,
того, что на крыльях черных кружится.
Как бы придумать нам для начала
чудо-машину,
машину-птицу?
Как бы придумать ее такую,
с крыльями, сотканными из лазури,
чтобы несла она в душу больную
жизни бессмертной шум и бурю?
Так подойдите —
создайте круг,
круг бесконечной и трепетной жизни.
Разве не видите —
это ваш друг
Тенью
из наших рядов похищен.

О век забывчивый, воспоминаний полный
(воспоминанья — как гигантская стена,
покрытая вуалью звездных роз,
вся изъязвленная невидимой проказой).
Век —
грудь его разбита,
украшена, прострелена насквозь
наградами, которых он достоин,
наградами, что он не заслужил:
тут звезды, взрывы, мятежи, приказы,
блестящие победы и могилы,
и вечно стерегущая опасность.
(Ку-ку! Ку-ку! Ты дашь мне год пожить,
хотя бы день, хотя б одну минуту?..)

О век с разбитой грудью, из которой
при кашле вырываются
лазурь, надежды, волны,
мильоны капель: ласточки, пионы,
закаты, кондиционированный воздух,
некондиционированные порывы,
герольды солнца, астронавты, гимны,
от пут освобожденные слова —
любовь, свобода, человек,
вперед!

О век с разбитой грудью,
я слышу твой надрывный кашель
и голос, но уже иной.
Ты смешиваешь с грязью нас
и в нас плюешь
то громом пушек,
то вероломством рака,
то легкими, сгоревшими в огне,
то пламенем, что легкие сжигает,
то извержением вулканов,
то радиоактивным изверженьем,
то все испепеляющею лавой,
то славою убийц,
то черным завываньем преступленья,
то шепотом агонии предсмертной,
то легкими, которые отняв
у пленников, закованных цепями,
все тем же узникам ты харкаешь в лицо.

О век забывчивый, воспоминаний полный
(воспоминание — гигантская стена,
покрытая вуалью звездных роз,
вся изъязвленная невидимой проказой),
стряхни с себя, низринь
все, что тебе идти вперед мешает.
Я помогу тебе.
Сбрось все, что давит,
сведи с лица все бородавки взрывов,
сбрось шрамов золотистую коросту,
сотри все раны, язвы и проказу,
все сбрось, низринь, но не в цветущий сад,
низринь, но не на «Вечерю» да Винчи,
низринь, но не на детский ужин,
нет, только не на них!

Все, все низринь,
но только не вслепую.

Не будь слепцом!