Магдалина
Магдалина, не ломай
столь умелых рук —
заповедный древний рай
явится вокруг —
без усилия извне
ты войдешь туда
новой Евой, ибо не
ведала стыда.
Вечерний город лиловеет. Веет нефтью от реки.
Речной трамвай: на нем цветные, как цветы, провинциалы.
Прозрачный диск луны провис, и сквозь него видны деньки
оставшегося лета… Вот и отпуск отгуляла.
И снова площади всё той же лиловеющей Москвы.
Прибитой пылью пахнет следом за машиной поливальной.
А от меня еще соленым пышет воздухом морским,
загаром и травою горной… Словом всё нормально.
Яблоки дороги
нынче, Адам:
очередь в городе,
цены на рынке.
И надоело:
один джонатан…
Бедная Ева:
в лице – ни змеинки.
По квартире бьет звонок.
Не тебя ль опять, сынок?
Этак вот – двенадцать дён,
уж не менее. Трезвон —
даже ночью и чуть свет,
а тебя всё нет да нет.
Ишь висит на проводу.
Ну, давай уж, подойду.
Нет его. Не приходил.
Голосок уж больно хил.
…Я их украла ненароком, Иегова,
Бог плодородья, Бог мужа моего,
его отца и деда – ей Богу,
руки сами брали, не ведая того.
Сам посуди, ты ведь Бог мне лишь по мужу —
Бог Авраама и Исаака страх —
сам посуди – кругом нагая сушь, и
где-то вдали лишь горы или враг.
Как же не красть мне идолов домашних —
кров нужен сыну – не зря ж Ты даровал
силу моей измучившейся пашне —
сам посуди: Иосиф слишком мал.
Бог Авраама, пощади, коль виновата.
Тяжкий удел Ты дал своей рабе.
Семь лет объятий не родных и вороватых
в жесткой и редкой пастушеской траве.
О, Иегова, мне в идолах нет нужды —
они папаше в обмане помогли.
Как не узнал мой муж объятий чуждых? —
это они своей наслали мглы.
Это они сестре моей подслепой
чрево отверзли – на зависть и на зло
рабе Твоей – шесть раз. Лишь напоследок,
о, Иегова, мне тоже повезло.
О, Иегова, попомни мое горе:
в страхе, что сам он Лию предпочтет,
ночь продала я за ветку мандрагоры —
как я топтала в пыли ту ветвь… И вот,
о, Иегова, Ты снял с меня позор мой,
дал моей жажде живительный глоток —
среди травы бессовестной и сорной
возрос блаженный, возлюбленный цветок.
Муж мой украл у брата первородство,
сердце Лавана, как сказано, украл —
Ты помогал, Ты от мужа не отрекся…
Не прогневись – Иосиф слишком мал.
Бог Авраама, ведь двадцать лет держали
идолы эти Иакова в плену.
Звала бежать я его, но не бежал он,
брата страшась в отеческом дому.
Бог Авраама, не век же жить средь страха! —
мир Твой для страха, а не для нас велик.
Встретив меня, заплакал мой Иаков,
камень огромный от сердца отвалив.
Ото всего, что дашь нам, десятину
будем исправно платить Тебе, о, Бог…
Двадцать лет гонял отцовскую скотину
муж и воздать путем Тебе не мог.
Плодил детей с сестрой моей толстухой,
с моей рабыней, потом с ее рабой…
Сам был лишь раб отцовский, лишь пастух и
робко боролся с ниспосланной судьбой.
Неужто сыну наследовать лишь рабство,
о, Иегова! Но страх перед отцом
возобладал над страхом перед братцем…
Идолы эти повинные во всем,
чуть не лишили нас всего именья —
овец и коз, верблюдов и коров,
волов, рабынь, рабов… Но Ты пометил
наших овец… И под родимый кров
мужа направил отчим ужасом не Ты ли?
Я не украла, я лишь пленила их,
чтобы они нас снова не пленили.
Бог Авраама, наверно Ты простишь
своей рабе ребяческую хитрость.
Муж мой Лавану разгневанному рек,
в страхе своем он рек ему: «Убит пусть
будет укравший». Но настигавший рок
Ты отвратил от рабы раба Господня
и посрамил истуканов – под седлом
и подо мной… Ты Свой завет исполнил —
скоро Ты дашь нам обетованный дом.
Ты с господином моим в ночи боролся
и пощадил Иакова, хоть Ты
наверняка сильней и выше ростом…
Не замечаю я этой хромоты.
Я их украла невзначай, о, Иегова!
Бог Авраама, приближается Исав…
Ты от отца нас спас, спаси нас снова,
крепким щитом надежде нашей став.
…Вот он – Исав. С залысинами плечи.
О, Иегова, я сделаю добро!
Вот господин мой пошел ему навстречу,
семь раз склонясь и хромая на бедро.
Бледнеет и скалится, грозно трясет бородою —
ревнует – ни за что ни про что, ревнует, ну, стоит
мне с кем-нибудь слово сказать, улыбнуться кому,
ревнует и, стало быть, любит, одно не пойму:
ведь ежевечерне так просто дается ему же
из бездны своей коммуналки вести меня к мужу —
вести меня к мужу, о, Господи, прямо в кровать,
прощаться у бензоколонки и не ревновать.
О, нимфа, под землею тесно:
колышется людское тесто,
заранее сюда попав.
В газете сказано, что прав
лишили правдолюбцев в Чили
и что канадцев мы побили…
Но в центре так тебя сдавили,
что оборвался телеграф.
Дерев нерукотворны своды.
Нерукотворны формы трав.
Нерукотворные породы
камней без граней и оправ.
Нерукотворная подруга —
нерукотворный плод округлый
она срывает свысока…
и потянулась к ней рука.
В угловую толпу протолкавшись —
и поближе, поближе бы каждой —
раскрывая глаза на призыв
и про тяжесть авосек забыв,
под дождем накренившимся мокнут,
но не прячут от ливня лицо,
нет – глядят Филомела и Прокна
на попавшего под колесо.
Нет, что ты, я переспала
со всеми нациями нашей
империи, а как иначе
узнать, какая удала?
И лучше всех, но ты не смейся —
не ингуши, не адыгейцы —
евреи! – в этаких делах
способней всех – я проверяла:
их было у меня навалом —
все – закусивши удила.
…Но вышла замуж я на вид
нелепо: он – рязанский малый,
хоть член ЦК[4], но членства мало…
К тому же он – антисемит.
Забыла я эту историю вовсе.
Десять лет прошло. Или семь. Или восемь.
Однажды изменишься так,
что дело уже не в летах.
Теперь и припомнить то время мне не с кем.
Была физкультурницей я в пионерском
концлагере. Помню едва:
березы, зарядка, трава.
И что за напасть – я влюбилась в мальчишку.
Тринадцати лет ему не было. Слишком
он был – непонятно какой.
Глядеть ли со взрослой тоской
умел ли, быть может, сама тосковала
в ту пору я? Этакий худенький малый.
Да что там – без всяких химер —
он попросту был пионер.
Но только глядел на меня без утайки
глазами своими. В разорванной майке,
в каких-то дурацких трусах
и в галстуке красном – во страх —
повязанном прямо на грязную шею.
Принес он мне лилии, без разрешенья
сбежав неизвестно куда —
в округе – ни рек, ни пруда.
Два слова друг другу сказали едва ли
за лето – всё бегали да приседали.
Была я – что надо: стройна.
Но знал он, что я влюблена.
Я с Толькой спала, с баянистом, но это
совсем не вязалось с моим шпингалетом,
и он не сердился на нас,
и даже помог нам не раз —
как там говорили, «стоял на атасе»,
ну, словом, стерег затаившихся нас он
в орешнике за костровой
поляной, как впрямь часовой.
Но прыгал в длину он и вывихнул руку.
От боли не спал. И вот впрямь, как физрук,
от Тольки к нему по ночам
ходила, чтоб он не скучал.
Сопели, нашкодившись вдоволь, ребята.
Смывался на танцы красавец-вожатый.
На койку присев, как сестра,
молчала я с ним до утра.
Раз только сказал, что со мною не больно.
Я шепотом этим была так довольна,
так счастлива – ну и дела —
что после сама не спала.
Так промолчали три долгие ночи,
чуть видя друг друга, но чувствуя молча,
средь детской нетронутой тьмы.
И, кажется, плакали мы.
Две девы ночью топят воск.
Темно: лишь слабый блеск волос.
Взаимную оставив злость,
судачат безумолку
про друга милого, про грим,
про то, как в страсти мы горим…
Но то не воск, а стеарин,
и обе – комсомолки.
На сходстве бусинок основан принцип бус.
В ней многое напоминало совесть,
красу напоминало, тонкий вкус…
А совестью ли, вкусом ли, красою
она сама напоминала – ну-с,
кого она тебе напоминала?
Да мало ли кого… И впрямь не мало —
сказал бы да обмолвиться боюсь.
Она любила каждого из тех (десять стихотворений)
