Саша Черный - Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Отец — лягаш, а мать — дворняга.
Как тряпка уши, хвост — метла…
Со дна соседнего оврага
Его Матрена принесла.
И вот он Гектор. Честный малый,
Влюблен до трепета в сестер,—
Но в кухню равнодушно вялый
Приходит он, как визитер.
Дадут оладью — благодарен,
Прогонят — медленно уйдет.
Душою он собачий барин,
Хоть по обличью санкюлот.
Часами смотрит он с пригорка,
Лениво вывалив язык,
Как над окошком пухнет шторка,
Как за забором бродит бык…
Терпеть не может балалайки,
Не любит пьяных и бродяг.
Порою вдруг в плебейской шайке
Сбегает в родственный овраг.
Но ночью он меняет шкуру:
От сада рыщет до ворот…
Лихой и верный (сунься сдуру),—
Любому глотку перервет.

За садом, где в речное лоно
Песчаный врезался пустырь,
Белеет за оградой сонно
Спасо-Мирожский монастырь.
Сюда не раз ходили сестры:
На колокольне свет и тишь.
В садах сентябрь колдует пестрый,
Внизу зигзаги стен и ниш.
Цветет цикорий светло-сизый…
Сквозь барбарисные кусты
Глядятся в облачные ризы
В двухскатных кровельках кресты.
Но в гимназические годы
Могилы — ласковый пейзаж…
Горят домишки, льются воды,
Сливаясь в солнечный мираж.
Здесь все окрест — свое до боли.
Пройдет монах средь мшистых плит,
Да стриж, влетевший с синей воли,
Крылом о медь прошелестит.
Над водокачкой — позолота,
Над баней алый хвост зыбей…
И сестры жмутся у пролета,
Как пара кротких голубей.

Вдали забор в чертополохе.
У сходней — мятая трава…
В крутой ладье из-под Черехи
Пригнали мужики дрова.
Летят поленья белым цугом,
Стучат, как кегли… Славный звук!
Припав к руке с кудлатым другом,
Белоголовый смотрит внук,—
А дед в растрепанной жилетке,
Лохматый леший, худ и бос,
Выносит дровяные клетки,
Саженья тыча под откос…
Свезут на тачках груды звеньев
И сложат во дворе средь плит.
Бальзам березовых поленьев
Вечерний воздух напоит.
Пройдет Матрена, — мимоходом
Погладит ласково дрова,
И кот на них немым уродом
Вверху застынет, как сова.
И сестры сядут на крылечке,—
Торцовый терем свеж и крут:
Немало вечеров у печки
Они зимою проведут.

У младшей дочки «инфлюэнца».
Озноб и жар бегут чредой,
На спинке кресла полотенце
Ягою кажется седой.
А изумрудный луч лампадки,
Связав подушку и киот,
Дробится в стрельчатые грядки,
Сияньем северным растет…
Кружится потолок уютно,
Все жарче стеганый атлас.
В окне герань краснеет мутно,
И так далек вчерашний класс!
Верхом на облаке мелькнула
В стекле начальница, как тать…
Кот Брандмайор сидит у стула
И строго смотрит на кровать.
В глазах волна пушистой дремы…
Натерли скипидаром бок,
А доктор, старичок знакомый,
Ворча, смотрел на язычок,
Теперь никто не потревожит.
Под абажуром спит огонь…
И только мать порой положит
На лоб спокойную ладонь.

Из Устья в Псков, с попутной баркой,
С кошелкой липовой в руке,
Свалилась крестница к кухарке,—
Танюша в байковом платке.
В кошелке крынка со сметаной
И соты с медом — сельский дар…
Румянец мальвою багряной
Кирпичный освещал загар.
Глаза — застенчивые мышки.
Нос — православный колобок.
Все ковыряла винт в задвижке,
Стреляя исподлобья вбок…
Хлебнула чая и за швабру.
Все дико ей: обойный борт,
Лучи в подвесках канделябра
И телефон, трескучий черт.
Разбила гипсового фавна,—
Ворчит Матрена, сестрам смех,—
И обходила так забавно
Перед диваном рысий мех…
Лишь во дворе у песьей будки
Очнулась крестница вполне:
И пес, и кот, и даже утки
Пришли к Танюше, как к родне.

С утра вдоль берега с вокзала
Плетутся раненых ряды.
А рядом — кленов опахала,
Дом в тишине, цветы, плоды…
Гудя, ползут автомобили.
На желтых койках подвесных
Сквозят в тумане душной пыли
Тела солдат полуживых.
Порой промокшая подвязка
Мелькнет в толпе, как алый крик.
Идут-плывут. Жара и тряска.
Что день — все больше… Псков привык…
Сквозь хмель беседки смотрят сестры,
Таясь за ржавою листвой,—
И жалит боль иглою острой,
И гаснет день, как неживой.
Вверху за тополем больница.
В палатах свет и чистота,—
Там с каждым днем угрюмей лица
И молчаливее уста.
Сожмется грудь, замрут расспросы.
И только руки заспешат
Раздать скорее папиросы,
И образки, и шоколад…

Прохладный бисер брызжет в стекла,
Жемчужной мглой дымится сад.
Ботвой ожившей блещет свекла,
И струйки хлюпают вдоль гряд.
Даль так тиха, пуста, лилейна!
Вокруг расцвел зеленый цвет…
Перед крыльцом, как два бассейна,
Галош отцовских парный след.
Туман молочный прячет в складки
Мосты и тыквы куполов.
Из желобов, свергаясь в кадки,
Поет вода из всех углов.
Так интересно из-под зонта
Смотреть на пузырьки в реке.
На синий клок у горизонта…
Пусть капли хлещут по щеке!
И, надышавшись свежей влагой,
Потом к крыльцу пуститься вскачь,
Упасть, вскочить с лихой отвагой,
Влететь в столовую, как мяч…
«Катюша, что с тобой, голубка?» —
Звеня посудой, спросит мать.
Чулки — хоть выжми, в брызгах юбка,
Хохочет… Что же ей сказать.

Раскрытый короб на паркете
И в нем волною напоказ
Суровых, плотных кружев сети,—
Соблазн для русских женских глаз.
Мережки, вставки и прошивки…
Так любо, севши на кровать,
Разрыть до дна сквозные гривки,
Товар добротный перебрать.
Душок от кружев свеж, как сено.
Чихает кот, воротит нос.
А вологодская сирена
Поет, торгуется взасос.
Лицо — просфорка, бровь — шнурочком,
Великопостные глаза.
И русый чубчик над платочком.
А в общем, баба-егоза.
Весь женский пол собрался в спальне.
И даже старенький отец
На говорок приплелся дальний,
Подсел и смотрит, как скворец.
Кот утомлен такой забавой…
У дочек щеки все алей:
Дорожка с пышной птицей павой
Всего на свете им милей.

По аромату и по хрусту,
Еще в сенях, кто не поймет:
Шинкуют белую капусту,
Меню российского оплот.
Свезли на тачке с огорода
Охапку крепких кочанов…
В саду — румяная погода,
Над крышей — тишь лазурных снов.
Матрена мечется, как квочка…
На блюде соль, — крутой снежок.
В сенях — ошпаренная бочка,
Тяжелый камень и кружок.
Весь день стучат и рубят сечки.
Крошат морковку… Тьма хлопот!
И даже кошка на крылечке.
По кочерыжке лапой бьет…
Тмин на скамейке подоконной
Чуть не забыли в суете.
Пса не кормили, — бродит сонный
С клочком капусты на хвосте.
Конец… Упарилась стряпуха,
Как клюква, жар ее ланит.
Склони к набитой бочке ухо:
Под камнем сок чуть-чуть шипит.

Однажды в мглу осеннюю,
Когда в Париже вывески
Грохочут на ветру,
Когда жаровни круглые
На перекрестках сумрачных
Чадят-дымят каштанами,
Алея сквозь глазки,—
В кавказском ресторанчике,
«Царь-пушка» по прозванию,
Сошлись за круглым столиком
Чернильные закройщики,
Три журналиста старые —
Козлов, Попов и Львов…
И после пятой рюмочки
Рассейско-рижской водочки
Вдруг выплыл из угла,—
Из-за карниза хмурого,
Из-за корявой вешалки,
Из сумеречной мглы —
На новый лад построенный,
Взъерошенный, непрошеный
Некрасовский вопрос:
Кому-де в эмиграции,
В цыганской пестрой нации
Живется хорошо?
Козлов сказал: «Наборщику»,
Попов решил: «Конторщику»,
А Львов, икнувши в бороду,
Отрезал: «Никому».
Опять прошлись по рюмочке
И осадили килькою,
Эстонской острой рыбкою,
Пшеничный полугар.
Козлов, катая шарики
Из мякиша парижского,
Вздохнул и проронил:
«А все-таки, друзья мои,
Ужели в эмиграции
Не сможем мы найти
Не то чтобы счастливого,
Но бодрого и цепкого
Живого земляка?
На то мы и газетчики,—
Давайте-ка прощупаем
Все пульсы, так сказать…
Пойдем в часы свободные
По шпалам по некрасовским,
По внепартийной линии,
По рельсам бытовым…»
Попов, без темперамента,
Как вобла хладнокровная,
Взглянул на потолок:
«Ну что ж, давай прощупаем.
С анкетами-расспросами
Мы ходим к знаменитостям
Всех цехов и сортов —
К махровым кинобарышням,
К ученым и растратчикам,
К писателям, издателям,
К боксерам и раджам.
Пожалуй, дело ладное
По кругу эмигрантскому
Пройтись с карандашом…»
А Львов пессимистически
Потыкал в кильку спичкою,
Очки почистил замшею
И, наконец, изрек:
«Искать Жар-Птицу в погребе
Занятие бесплодное,—
Но что же, за компанию
Пойду и я на лов…»
Козлов мигнул хозяину —
Сейчас, мол, кончим, батенька.
Уж полоса железная
До половины с грохотом
Спустилася на дверь…
«С чего начнем, приятели?» —
Спросил Козлов задумчиво.
«С наборщика, с конторщика,
Пожалуй, на модель?»
«Давайте, други милые,
Начнем хоть с маляров.
Профессия свободная,
Веселая, доходная…» —
Промолвил Львов с усмешкою
И зонтик свой встряхнул.
Пошли ночною улицей,
Сутулые и хмурые,
И мигом распрощалися
У бара на углу…

В ро-де-шоссе замызганном,
В пустой квартире старенькой
Стоял на шаткой лестнице
Маляр Фаддей Созонтович,
Посвистывал, покрякивал
И потолок белил…
Вдруг стук в окошко с улицы.
С панели, встав на цыпочки,
Любезно машет ручкою
Знакомый журналист:
«На пять минут, позволите,
Зайдем к вам поболтать?»
Вошли втроем приятели,
Уселися с опаскою
На ящик перевернутый…
Маляр слезает с лестницы:
«В чем дело, господа?»
Перемигнулись, хмыкнули,—
И с благородной грацией
Козлов заводит речь:
«Да вот, Фаддей Созонтович,
Решили мы с коллегами
Обследовать по малости
Наш эмигрантский быт…
Решили мы, душа моя,
Начать с малярной братии,—
Труд легкий, дело нужное,
Ремонты да построечки,—
В жилище человеческом
Без вас не обойтись.
Знай крась, бели, посвистывай,
Покуривай, поглядывай,—
Так вот, мой дорогой?..»
Маляр, надвинул на ухо
Бумажный свой колпак,
Передником закапанным
Стер пот с лица усталого
И сел, скрестивши туфельки,
Как турок, на паркет.
«Да, ремесло занятное…
Хотя я по профессии
Приват-доцент ботаники,—
Белилами-обоями
Души не накормлю,
Но чрево, не пожалуюсь,
Малярной кистью мягкою
Лет пять питал-поил.
Да вот теперь заминочка,
Работа с перебоями,—
Три дня свистишь-работаешь,
А два-три дня — ау!
Мы люди контрабандные,
На новых на построечках
Не очень разгуляешься,—
Нецеховому мастеру
Заказаны пути…
Вся наша горе-практика
У эмигрантской братии:
Обмолодишь переднюю
В рассрочку иль в кредит,
Обойными остатками
Оклеишь спальню тесную
И в виде приложения
Диванчик перебьешь…
Иной клиент ругается,—
Свои дерут-де дорого,
Да по фасону русскому
Начнут и вдруг… запьют…
Не без того, голубчики,—
Одна стена оклеена,
Другая вся ободрана,
Как лошадиный труп…
Да вот душа малярная
Ремонта тоже требует,—
Посердятся, полаются,
Но в общем — ничего-с.
К чужим со злости сунутся,—
Чужие хлеще нас.
Покрутятся, повертятся
И вновь зовут своих…
А нынче то ли с кризиса,
Иль там по вдохновению
Все эмигранты, дьяволы,
Манеру завели:
Сын красит дверь столовую,
Мать мажет кухню охрою,
А сам папаша в фартуке
Крахмалит кистью пухлою
Обои на полу…
Вот тут и заработаешь!»
Приват-доцент ботаники
Швырнул в камин окурочек
И, вздернув брюки мятые,
На лестницу полез.
«А я вот незадачливый,—
Сказал Попов сконфуженно,—
Хотел оклеить спаленку,
И вышло блеманже…
Зайдите в понедельничек,—
Столкуемся-сторгуемся».
«Угу!» — ответил с лестницы
Нахмуренный доцент.

К почтенной русской пифии
Варваре Теософенко,
Как ситцем на прилавочке,
Торгующей судьбой,—
Ввалились ранним утречком
Три пациента странные:
Какой они профессии,
Какого рода-звания —
Сам бес не разберет…
Как тыква перезрелая,
К ним подкатила радостно
Орловской корпуленции
Сырая госпожа.
«Прошу. Озябли, голуби?
Кто первый — в ту каморочку,
А вы вот здесь покудова
Приткнитесь на диванчике,—
Газетки на столе…»
Но Львов сказал решительно:
«Мы все втроем, сударыня,—
А за сеанс мы вскладчину
По таксе вам внесем».
«Втроем? Да как же, батюшка,
Судьба у всех, чай, разная?
Как сразу трем гадать?»
Но даму успокоили:
«Мы, милая, писатели,
Мы сами предсказатели,
Поди, не хуже вас…
А вы уж нам по совести
Свою судьбу счастливую
Раскройте поскорей…
Ведь вы как доктор, матушка,
Ведь к вам все ущемленные
Приходят за рецептами,
А сам-то доктор, думаем,
Ведь должен быть здоров?..»

Насупилась красавица,
С досадой прочь отбросила
Колоду карт набухшую
И тихо говорит:
«Глумитесь, что ли, соколы?
Да нет, глаза-то добрые,
Участливые, русские
У всех у трех глаза…
Не с радости гадаю я,
А, сами понимаете,
И заяц станет знахарем,
Коль нечего жевать…
Не жалуюсь, голубчики,
Клевала я по зернышку
И утешала каждого
Широкою рукой.
Кабы судьба треклятая
Хоть хвостик бы оставила
От всей моей от щедрости,—
Ни одного несчастного
Средь нас бы не нашлось…
Эх, сколько горя горького,
Бескрайнего, бездонного
В каморку эту тесную
Текло, лилось рекой!
Ведь я же тоже, милые,
Не истукан бесчувственный,
Не янычар с кинжалищем,
А русский человек.
Да вот теперь и тюкнуло:
Клиенты все посхлынули…
Поди, не верят более
Ни картам, ни судьбе.
Да и с деньгами, яхонты,
Все нынче подтянулися:
Уж лучше съесть две порции
Монмартрского борща,
Чем зря с судьбой заигрывать,—
Доить ежа в мешке…
Вот и сижу счастливая,—
Вяжу жилеты теплые,
Да по домам окраинным
Знакомым разношу…
Кому-нибудь понадоблюсь,—
Свяжу в кредит, родимые,
Хоть тридцать лет носи!..»

Приятели почтительно
Гадалке поклонилися,
Сверх таксы расплатилися,
Вздохнули и ушли.

Час от Парижа — много ли?
Но тишь в полях безмерная,
Вокруг усадьбы крохотной
Крутым кольцом стена.
Каштаны оголенные
Мотаются-качаются,
Луна, бельмо печальное,
Над кровлей ворожит…
А из окна вдоль дворика
Желтеет свет полоскою.
Тепло в столовой низенькой,
Храпят-стучат часы.
Приятели-анкетчики
Пьют чай с вареньем яблочным
У круглого стола
И слушают задумчиво,
Как голосит комариком
Пузатый самовар.
Их добрая знакомая,
Дородная хозяюшка
Агафья Тимофеевна,
Шестое выдув блюдечко,
Ладонью губки вытерла
И начала доклад:
«Что вам сказать, затейщики?
Живу-дышу, не жалуюсь,
Мои испанки-курочки,
Могу сказать, не хвастаясь,
Известны всем вокруг.
Пером, как уголь, черные,
Дородны, как боярыни,
Штаны на ножках — с муфтою,—
Не куры, а орлы…
И яйца, что гусиные,—
Чуть наберу лукошечко,
Не донесешь до станции:
С руками оторвут.
Но, как раба последняя,
Весь день-деньской я в хлопотах.
С зарей помет выскребывай,
Курятник подметай,
Да тачку при из лавочки
С пшеном иль кукурузою,—
Едят мои испаночки,
Как батальон солдат…
Все, почитай, что выручу,
Они же сами слопают,
А я с моей племянницей
Остаточки жую.
Ни именин, ни праздников,
Среда ли, воскресение,
Одним лишь руки заняты,
Одним башка затуркана:
Корми, лечи и чисть.
А летом… сверх пропорции
Другие удовольствия,—
То вдруг подроют сеточку,
Здоровые ведь, бестии! —
И шасть к соседу в сад…
Летишь, скликаешь, мечешься,
За все, что смято-склевано
Свои яички кровные
Неси соседу в дань…
А ястреба? А коршуны?
А крысы с ближней мельницы?
Повадились, проклятые,
Прорыли ход под сеткою
И задушили, аспиды,
Четырнадцать цыплят…»

Агафья Тимофеевна
Седьмое блюдце налила,
Подула и отставила,
И кротко говорит:
«В усадьбе этой, милые,
Конечно, есть счастливые,
Да только уж не я…»
«А кто?» — привстав над креслицем,
Спросил Козлов стремительно.
«Да куры, куры, батюшка!
Живут в тепле и сытости,
Без горя и забот…
Не я ль при них поденщица?
Не я ль при них уборщица?
А им, вальяжным барыням,
Всего лишь и хлопот —
Знай с петухом амурничай
Да яйца от безделия
По всем углам неси…»

Три друга рассмеялися,
И в старом самоварчике
Три рожи добродушные
Широко расплылись.

Козлов сидел с коллегами
У милой Веры Павловны —
У тетушки своей,
И слушал, как расписывал
Приехавший из Африки
Российский эскулап
Житье свое гвинейское,
Похожее на взмыленный,
Бенгальско-экзотический
Благополучный фильм.
«Да-с… Земство наше черное,
Дремучее, просторное,
Не то что здешний быт.
Я тачку эмигрантскую
В Европе бросил к лешему,—
В просторах вольной Африки
Врач — первый человек…
Как шаха, на носилочках
Внесут в село гвинейское,
Навстречу население
Гремит в жестянки ржавые,
Трясет задами в ракушках,
Приветствует врача…
Вождь лучшую мне хижину
Отводит средь селения,
Подносит в дар мне идола
С огромнейшим пупком,
„Бой“ тащит фрукты, курочку
И столик раскладной…
Поешь, покуришь вволюшку —
Страж в очередь покорную
Для оспопрививания
Сгоняет весь народ.
Мой фельдшер — вакса черная,
Как колдуну заправскому,
Подносит мне почтительно
Всю огненную снасть…
Объедешь всю епархию,
В поселок свой воротишься,—
Ложись в гамак под пальмою
И виски дуй со льдом.
То в шахматы с учителем
Под баобабом срежешься,
То в теннис перекинешься
От скуки сам с собой…
Иль на охоту с неграми
В ночную пору тронешься,—
Осветят глушь прожектором,—
Пали в любые встречные
Горящие глаза.
Домой придешь с трофеями:
Пантера, рысь ушастая…
И камушком завалишься
Под полог на кровать.
А утром после душика
Закажешь завтрак повару,
Для аппетита сделаешь
Турне велосипедное,—
Удав-подлец с тропиночки
Прочь в заросли ползет,
В ветвях мартышки щелкают,
Да бабочки гигантские
Трепещут над рулем…
Вернешься свежий, встрепанный,
Пойдешь в амбулаторию:
Волчанка, грыжа, зобики,
Слоновая болезнь…»

«Не служба, а варение,
Так, стало быть, вы счастливы?» —
Спросила Вера Павловна,
Козлову подмигнув.
Врач ухнул рюмку в чашечку
И стрелку перевел:
«Как вам сказать, сударыня…
В подводном царстве сказочном
Был счастлив ли Садко?
Без русского без берега
Какое, к черту, счастие!
Все дальше он, все мглистее,—
О чем тут говорить…
Как сыч в лесу таинственном
Один я там торчу,—
За два-три года в Африке
Лишь раз от попугая я
Добился русских слов…»
Врач посмотрел на чашечку
И, морщась, выдул ром.

От массажистки Галкиной
Пришло к друзьям послание:
На именины в пятницу
Зовет к себе в отель…
Под небо в лифте въехали
И в номер постучалися,
«Войдите!» — хрипло пискнула
За дверью именинница.
Встряхнулись и вошли…
Но что за наваждение!
На столике бутылочки
Совсем не именинные,—
Аптечный арсенал.
А на кровати Галкина,—
Спиною кверху, бедная,—
Под пледом жмется-корчится,
Как рыба на песке…
«Ах, Господи! Ах, Боже мой!
Всем пневматички тиснула,
Лишь вас забыла, светики,
Вчера предупредить…»
«Что с вами, драгоценная?» —
Спросил Попов с участием,
А сам дышать старается
В перчатку через нос.
«Обычная история…
Как мяч футбольный — бешеный,
Гоняю я по городу
С трамвая на трамвай.
Клиенты все капризные,
Чуть опоздаешь — куксятся,
Летишь по расписанию,
В манто с собачьим котиком
На липовом пуху…
Говядину клиентскую
Взбиваешь, давишь, тискаешь,—
Мясник, не то что девушка,
Вспотел бы десять раз.
Ну, вот я и упарилась,
Да у трамвая, потную,
Продуло до печеночки,
До самого нутра…
Вот я теперь и праздную».
Не солоно хлебавшие,
Приятели откланялись,
Но Галкина хрипит:
«Куда, куда ж, голубчики?
Постойте-ка минуточку!
Моя соседка Аннушка
Поставила мне баночки
И позабыла снять,—
По телефону вызвали
На экстренную практику
Ее вместо меня.
Снимите банки, милые,
Нет сил моих терпеть!»

Что делать? Не откажешься…
Козлов шагнул решительно,
Приподнимая плед:
Вдоль всей спины гирляндою
Под банками глазастыми
Надулись фиги сизые,
Опарою торчат…
Чуть дернул, — так и взвизгнула,
Брыкнув ногою, Галкина:
«С ума сошли вы?! Черт!
Вы с мясом банки вырвете,
Противный человек…»
Попов к дверям попятился
И дезертиром выкатил
Скорее в коридор.
Львов отстранил приятеля,
Внимательно-старательно,
Чуть вбок склоняя баночки,—
Края так и зачмокали,—
Все до одной их снял.
И вазелином вымазал
Всю спину именинницы —
Багровую, лиловую,
Как зебра, полосатую,
Горячую, как печь…

Друзья спускались с лестницы.
«Еще одна счастливая…» —
Шепнул в кашне мохнатое
Нахохлившийся Львов.

В воскресный день сиреневый
По уговору общему
Вонзились три приятеля
В шоферский кабачок…
Француз — хозяин розовый
Над стойкою свинцовою
Пашою восседал.
Веселою палитрою
Бурда аперитивная
Пестрела со стены.
И в уголке за столиком
За низенькою ширмою
В пальтишках буро-фирменных
Гудела по-шмелиному
Шоферская компания —
Лихие землячки.
Взлетали руки крепкие
И светлым пивом чокались,
Переливались хриплые,
Обветренные улицей,
Бензином прокопченные,
Бронхитами подбитые,
Глухие голоса:
«Дай, Васька, лапу… Умница!
Тебе, шуту усатому,
Бандиту конопатому,
Сегодня повезло!
За Ваську! Ишь, как жмурится…
Счастливец… Эк, ведь клюнуло!
И пенсии не надобно,—
Как у Христа за пазухой
Теперь ты будешь жить».

Ушли гурьбой, понурые.
Один за дальним столиком
Склонился над тарелкою
Виновник торжества.
Друзья к нему пробралися,
Подсели, познакомились,
За ручку потряслись.
«Вот, — говорят, — голубушка,
Себя по доброй воле мы
Загнали в лабиринт:
По линии некрасовской
Мы ищем в эмиграции
Счастливых земляков,—
А тут судьба попутная
Вдруг нанесла на вас…
Случайно мы подслушали
По вашему по адресу
Волшебные слова…
Так в чем же ваше счастие,
Василий… как по батюшке,
Извольте подсказать?»

Чуть жареной картошкою
Не подавился со смеху
Опешивший шофер:
«Я — Павел Спиридонович,
А Васька, вот он, бестия,
Счастливый ваш сюжет…»
Он вынул из-за пазухи
Мохнатого, усатого
Котенка-шалуна.
«Сегодня перед завтраком
В лесу Булонском пасмурном,
Порожняком слоняючись,
Его я подобрал.
Кричал, чудак, под деревом,—
Пришлось усыновить…
Свезу к жене в подарочек!
Пока я езжу-рыскаю
И счастье трехфранковое
По городу ловлю,—
Весь день-деньской в отельчике
Сидит жена у столика
Казанской сиротой.
И пришивает дратвою
Котам-бульдогам бархатным
Стеклянные глаза…
С котенком будет легче ей,
Ведь он, подлец, живой.
Хозяин наш не каторжный,—
Уж попрошу, покланяюсь,
Пожалуй, разрешит…
Как ваше мненье, Васенька?»

Чихнул в ответ котеночек
И тронул лапкой жесткое,
Парижской мглой дубленное
Шоферское лицо.

Портной Арон Давыдович
Сидел за голой стойкою
И мял в руках задумчиво
Потертые штаны…
То вскинет их скептически,
На свет посмотрит, сморщится,
То с миной безнадежности
Двумя худыми пальцами
Откинет вверх очки…
Вдруг колокольчик бронзовый
Визгливо-истерически
Над дверью зазвенел.
Со сверточком под мышкою
В салончик тускло-кремовый
Приплелся из редакции
Клиент знакомый Львов.
Принес пальто в починочку,—
Подкладка сбоку лопнула:
Она ведь не двужильная,
Не век ей шов держать…
«Ну, как вы поживаете?» —
Спросил упавшим голосом,
Усевшись, журналист.

«Такое проживание,—
Сказал Арон Давыдович,
Встряхнув пальтишко старое,—
Что лучше и не жить…
Где эти сумасшедшие,
Что из моей материи
По мерке платье новое
Заказывали мне?
За месяц хоть бы кто-нибудь
Хоть самые паршивые,
Дешевые-триковые
Мне брюки б заказал!
Шью двадцать лет, как каторжный,
Имею вкус и линию,
И вдруг теперь починщиком
Из первых скрипок стал…
Как до войны в Житомире,
В Париже, — понимаете!
Одними переделками
Оправдываю хлеб…
Двух мастеров, — подумайте,
Не мастера, а золото,—
Пришлось с сердечным скрежетом
Во вторник рассчитать…
Что это за история?
Где франты? Где все модники?
Куда девать материю?
Портной я или нет?
Вы там в газетах пишете
Про кризисы, про мизисы,—
Читал и перечитывал,—
Аж вспухла голова!
Америка в истерике,
Германия и Англия
Донашивают старое
И штопают бюджет…
Где главные закройщики?
И в чем подкладки кризиса?
Как по фасону новому
Перекроить все старое?
Весь мир трещит по швам!»

«Вот вам для иллюстрации:
Студент мне брюки старые
Принес перевернуть,—
Какой-то добрый родственник
С попутчиком из Латвии
Прислал ему в презент.
Материя английская,—
Пускай доносит юноша,
Студент ведь не маркиз…
Ушел. Я брюки вывернул,
Взглянул на них внимательно:
Уже перелицовано!
Хорошенькая жизнь…»

Скрестил Арон Давыдович
Худые пальцы медленно
И вкось на Львова хмурого
Взглянул из-под очков.

«Что, батенька, вы сумрачны?» —
Спросил Козлов с участием,
Столкнувшись в русской лавочке
С сугубо озабоченным
Дантистом-земляком.
«Ведь ваше дело прочное,—
Пускай хоть сорок кризисов,
Но, если зуб замучает
И вздует щеку дынею,—
Продашь штаны последние
И в клинику ближайшую
Галопом побежишь…»

«Не в этом дело, душечка,—
Дантист ответил горестно.—
Заела окончательно
Меня зубрежка подлая,—
Ни памяти, ни сил.
Извольте-ка, почтеннейший,
Все города французские
С названьем департаментов
Запомнить наизусть…
А реки, а колонии?
А физика паршивая?
А алгебра проклятая?
А чертовый диктант?..
Легко ли?.. Вы подумайте,—
Ведь мне за пятьдесят».

Как на ворота новые
Глядит в недоумении
Баран остановившийся,
Так на дантиста кислого
Уставился Козлов.
Не впал ли врач в младенчество?
Как будто преждевременно…
Иль клепки расшаталися
От переутомления,—
Одна с другою спутались
И прыгают козлом…

«Ужель не понимаете? —
Сказал дантист с досадою.—
Не всю же жизнь поденщиком
Я во французской клинике
Обязан зубы драть…
Для прав, уж третий месяц я
С племянницей-студенткою
Готовлюсь на бошо.
Ух, строгая племянница!
Инспектор гимназический,
Мучитель мой стариннейший,
Младенец перед ней…
— Ведь вы ж не мальчик, дяденька, —
Уроки задает.
Диктовка ли французская,
Уж ни одной ошибочки
Она мне не простит,—
А у меня их, знаете,
Как на собаке блох…
Зубрю, потею, мучаюсь,
Сижу над хронологией, —
Перед уроком выдолблю,
Отвечу ей „на ять“,—
А через день все вылетит,
Как дым, из головы…
Видали вы, любезнейший,
Как жук ползет вдоль прутика?
До верхней точки тянется,
В траву свернется кубарем —
И снова начинай!»

Козлов халву рассматривал,
Чесал перстом под шляпою
И думал, морща нос:
— Ох, быт наш фантастический,
Цыганский, жюлеверновский,
Ногами кверху вздыбленный
Наш эмигрантский быт…
Ведь если б мне, газетчику,
Не приведи Ты, Господи,
Для ради прав писательских
Пришлось сдавать бошо,—
Простое уравнение
С двумя лишь неизвестными
Ей-богу б не решил!

В редакцию за справками
Пришла душа потертая:
Субъект с глазами горлинки,
С бородкой русым штопором,
С продрогшим красным носиком, —
Смесь институтки с Гаршиным,
На каблуках расплюснутых,
В брезентовом пальто…
Стал в очередь в простеночке
И на пустую вешалку
Лирически-стоически
Уставился, как карп.

«Вот кандидат в счастливые,—
Шепнул Попов приятелям.—
Давайте побеседуем
С ним где-нибудь в чуланчике,—
Ведь все-таки — улов…»
«А чем он занимается?» —
Спросил Козлов скептически.
«Изобретатель, душечка,—
А проще — птица Божия,
Попавшая в силки…»

Под кипами газетными,
Торчащими вдоль полочек
От пят до потолка,
Присела личность кроткая,
Потерла руки потные
И начала доклад:
«Второй уж год слоняюсь я
По разным учреждениям,
А толку ни на грош…
Идея очень ясная:
Все люди злятся, бесятся,
Волнуются, кипят…
Мужья и жены ссорятся,
Юристы и политики,
Поэты и любовники
Бурлят чрезмерным пафосом,—
И так до бесконечности
Везде — в любой стране…
Пять лет вертел мозгами я,
Как для людей использовать
Избыток сей энергии?
И наконец нашел!
Прибор мой магнетический
В любой квартире, комнате
Любой избыток страстности,—
Любви ли, споров, ревности,—
Вмиг переводит полностью
В полезную энергию,
В комплекс рабочих сил…
Мой аппарат поставивши,
Теперь семейство каждое
Себя своими силами
Сумеет вентилировать,
Согреть и отопить…»

«Идея гениальная! —
Сказал Козлов, опасливо
Свой табурет расшатанный
Отодвигая вбок.—
А сколько ж средств вам надобно,
Чтоб ваше изобретенье
Пустить скорее в ход?»
Изобретатель встрепанный
Взглянул глазами горлинки
На мутное окно:
«С рекламой и конторою
Три миллиона с четвертью.
Уж все пути намечены,—
Ведь пустяки же, в сущности,—
Да кризис помешал…»
И, гордо носик вскинувши,
Он вышел в коридор.

К Попову наклонившися,
Львов проронил медлительно:
«Ваш кандидат в счастливые,
Пожалуй, не того-с…
Его бы в санаторию
На девять-десять месяцев,
А после подучить.
Тогда б, пожалуй, выдумал
Сей Эдисон стремительный
Какой-нибудь практический
Полезный аппарат,—
Машинку для доения
Мышей иль комаров».

Во сне какая ж логика:
В ночной рубашке вздувшейся
Стоит Козлов и ежится
На крыше за трубой
И слушает звенящие
Ночные голоса…

«Я, никому не ведомый
Иван Петрович Кругликов
В глуши Прованса Верхнего
На шахтах алюминевых
Пять лет тружусь как вол…
Пиши меня в счастливые:
Весь день гружу в вагончики
Руду я темно-рыжую.
Как черт, я весь коричневый
От пят до головы…
А вечерами хмурыми
Я борщ в бараке стряпаю
И на леса угрюмые,
Закатом окаймленные,
Смотрю в окно, как сыч.
Пиши-пиши, записывай,
Газетная душа…»

«Алло! А я под Ниццею
Ночным слоняюсь сторожем…
Днем сплю в своей каморочке,
Как каменный, — без снов.
Ночами охраняю я
Пустые виллы мертвые…
Присяду под террасою,—
Мимозы вьются, треплются,
Грохочут волны дальние…
Ботинками пудовыми
От холода стучу.
Ох, думы, думы темные,
Как море, неуемные,
С заката до зари…
Пиши-пиши, записывай,
Чернильный человек!»

«А я в Гренобле мыкаюсь,—
Я на цементной фабрике
Заборчики цементные
Прессую третий год…
Я в прошлом был учителем
Орловской прогимназии,—
Кто я теперь, не ведаю,—
Не стоит ворошить…
Душа моя цементная
Оцепенела, съежилась,
Посплю, поем, — на фабрику
И больше ничего».

«Эй, господин над крышею! —
Чуть слышный
Альт надтреснутый
По ветру долетел.—
У берегов Австралии
Уж третьи сутки треплется
Наш старый пароход…
Компания голландская,
Матросы африканские,
А я, псаломщик пензенский,
Здесь поваром служу…
Ох, надоело, миленький!
Хоть сыт, хоть койка мягкая,—
Но стражду, как Иона, я
Во чреве у кита…
Нет ли в Париже, батюшка,
Какой-нибудь работишки?
Я в русской типографии
Готов хоть пол мести,
Лишь бы из брюха тесного,
Железно-иноземного,
К своим опять попасть…»

Со всех сторон доносятся
Звенящие, скрипящие,
Ночные голоса…
Козлов, как лось затравленный,
Метнулся вбок, попятился…
Взлез на трубу стремительно,
Вниз головой просунулся,
Скользнул в нутро мохнатое
И вот, как полагается
В подобных сонных случаях,
Проснулся весь в испарине,
В своей знакомой комнате
На пятом этаже.

За утренним за завтраком,
Нежданно и негаданно,
Жена Попова кроткого
С усмешкой снисходительной
Взяла на абордаж:
«А почему, мой миленький,
В своей анкете липовой
Меня ты обошел?
Как следопыты рьяные,
Втроем вы столько времени
Жар-Птицу в поле ищете,—
А птица эта райская
С тобой, быть может, рядышком
Сидит и кофе пьет…
Быть может, я счастливая?..
Что выпучил глаза?»

Попов на счете газовом
Царапал иероглифы,—
Пометочки-заметочки
Для завтрашней статьи…
С рассеянной улыбкою
Он положил в варение
Окурок свой обсосанный
И с тихим удивлением
Сказал своей попутчице:
«Ну что ж, мой друг, вали…»

«Встаешь ты, Гений Павлович,
В двенадцать с половиною,—
Все убрано, все прибрано,
Конечно, не тобой.
А ты, как крот взволнованный,
Свои холмы бумажные
Взрываешь на столе…
Не просто бросишь рукопись,
Сметешь газетой галстуки,
Словарь косою птицею
Взлетает на камин,—
Ворчишь, вздыхаешь, охаешь,
Пока я, терпеливая,
Не разыщу, как водится,
Твою заметку срочную
В подкладках пиджака…
Пьем кофе. Я ведь женщина —
Порой полюбопытствую:
„Что нового в редакции?“
„Да, да, — бурчишь ты вежливо,—
Конечно, ты права“.
Уйдешь — кашне на вешалке,
А зонтик мой — увы!
Когда придешь, — не ведаю,
Куда звонить, — не знаю я…
А суп кипит, волнуется,—
Порой сама вскипишь…
И вот, тут начинается:
Ты там в пространстве носишься,
А я громоотвод.
Приходит некто в шарфике,—
В два с четвертью назначено
Свидание ему…
Краснеешь, отдуваешься:
„У мужа рвут зуб мудрости,
Вернется только к полночи“,—
Но гость-то не дурак…
Статью по нумизматике
Прочтет мне с декламацией,
Потом про тетку в Персии
Рассказывать начнет…
А я с улыбкой светскою
Газеты прибалтийские,—
За целый год не вскрытые! —
Укладываю в стопочки
С проклятием в углу.
А мичман с мемуарами?
А дама с „юморесками“?
А старичок с сонетами?
Всем, милый друг, назначено…
Во вторник рвут зуб мудрости,—
А в среду что же рвать?
В прослойку надрывается
Бессонный телефон:
— Ах, передайте, милая…
— Ах, запишите, золото…
А то попарно сцепятся
И лают вперебой…»

Передовицу целую
Еще наговорила бы
Решительная женщина,—
Но на супруга кроткого
Взглянула проницательно
И заперла фонтан:
Глазами голубиными,
За триста миль уплывшими,
Попов смотрел на зеркало
И грыз свой карандаш…
С таким и не поссоришься.
Ну что ж… Уже давно она,
Без всякой, впрочем, горечи,
«Досадной опечаткою»
Супруга назвала.

Для полноты коллекции,
На имя трех приятелей
Пришло в конверте сереньком
Из Рима письмецо…
Чернила водянистые,
Расплывчатые, сизые,
Корявый почерк старческий
Сползал зигзагом вкось,—
Зато по содержанию
Настой полыни беженской
Стоградусною горечью
Дымился над письмом…

«Привет вам, люди добрые,
Из города счастливого,
Из Рима горделивого —
Со всех семи холмов!
Лишь в эту зиму темную
Беда-нужда всесветная
Волною отраженною
Пришла-плеснулась-грохнула
В парижское окно…
Нам это не в диковинку:
Мы в Риме, горсть осевшая,
Ломоть от всех отрезанный,
Хронические пасынки
Средь эмигрантской братии,—
Давно привыкли к кризису,
Как к старому бельму.
Средь райской декорации,
Средь величавых форумов,
Среди фонтанов плещущих,
Средь пиний мирно-дремлющих,
Под солнцем золотым,—
Как домовые тихие,
Мы жмемся, незаметные,
В углах-подвалах пасмурных,
В продрогших чердаках.
На плошадях сияющих —
Теплее, чем у нас…
Порою сам не ведаешь,
Как год за годом держишься?
Бюджет — фантасмагория,
Работы — ни на грош.
Ни в гиды, ни в извозчики,
Ни в маляры, ни в плотники,—
Лишь воробьев на форуме
Бесплатно разрешается
Под аркою считать…
Считаешь и завидуешь:
Счастливцы, воробьи!
А ведь недавно, милые,
Чуть-чуть в тарелку капало,—
Для аргентинок пламенных
Я, харьковский нотариус,
Платки великолепные
Билибинскими павами
Цветисто расшивал…
Швейцары при гостиницах,—
Министры по обличию,—
Процент взимали божеский,
Впускали в вестибюль…
Увы, все нынче схлынуло,—
Туристов нет и звания…
В библиотеке Гоголя
Сидишь часами долгими
И смотришь в потолок…
Газетою прикроешься,
Уснешь, как новорожденный,
Теплынь и тишина.
Во сне ведь я не пасынок:
С друзьями стародавними,
Давно глаза закрывшими,
Беседуешь во сне,
По старому по Харькову
С клиентами знакомыми
Пройдешься при луне…
Не осудите, милые,
Больного старика…»

Постскриптум: «Драгоц