Саша Черный - Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Вверх за лодочным сараем
Подымается тропинка…
Независимо и гордо
По корням стучит дубинка.
Справа сосны, слева море,
Посредине — я с собакой.
Жаба сунулась под камень
Торопливой раскорякой…
Что ты, друг мой! Ты ведь дома,—
Мне поступок твой неясен:
Эмигрант французской жабе
Совершенно безопасен…
В складках скал внизу открылся
Райский клок воды сапфирной.
Ни души… Морские травы,
Да над камнем кактус жирный.
И с крутой тропинки чертом,
Под ребром скалы прохладной,
Вниз — в игрушечную бухту
Так и ринулся я жадно…

Благодарными глазами
Я взглянул, вздохнув, вдоль склона:
Вот… До самого заката
Поиграю в Робинзона.
Но за камнем — гвоздь им в печень! —
В элегантнейшей палатке
Робинзоновская пара
Копошилась на площадке…
Он, на сук повесив галстук,
Перед зеркальцем овальным
Поправлял пробор свой жидкий
Жестом сдержанно-астральным…
А она в пижаме алой,
Наклонив серпом головку,
Над изящнейшим подносом
Томно чистила морковку.
Два складных паучьих кресла
Лиловели перед входом,
И на столике походном:
Граммофон и банка с медом…
Я зажал собаке морду,—
Надо вверх идти, однако.
Все вакансии на свете
Не для нас с тобой, собака…

У стволов автомобили
Мирно спят, блестя щитами.
Жесть консервных ржавых банок
Тускло блещет под кустами.
Загорелые, как пряник,
Две курносые Астарты
С быковидными юнцами
Под сосной играют в карты.
В глубине бока палаток
Раздувают тихо чрево…
С европейской точки зренья,
Оснований нет для гнева…
Что же ты, пришлец, томишься?
Подарить тебе весь берег,
Чтобы ты земле и небу
Не устраивал истерик?
Не пора ль к собакам бросить
Прометеево наследство
И, идя навстречу моде,
Добросовестно впасть в детство?..
Сам себя призвав к порядку,
Я пробил тростник боками
И пошел сквозь бор в местечко
В «буль» сражаться с рыбаками.

Утром фермерша-старушка
В гости к нам пришла на дачку
И присела, отдуваясь,
У кривой сосны на тачку.
Платье — черным парашютом,
Лопухом плетеным шляпка…
В ручки пухлые дохнула,—
Старичкам всегда ведь зябко.
А глаза ее, коринки,
Мигом все схватили зорко:
Дворик, домик наш, веранду
И раздувшуюся шторку.
«Вот», — она сказала тихо,
Показав рукой на тучи,
Над лиловыми холмами
Наплывавшие все круче.
«Шестьдесят семь лет в Провансе
Просидела, как на стуле,
Но такого не бывало,—
День за днем дожди в июле!»
Покачала головою,
Скрючив ножки, как ворона,
И седую бородавку
Пощипала удрученно.

Полчаса она скрипела…
Я сидел на камне кротко
И с сочувственным вниманьем
Ковырял дыру в подметке.
«Чуть опрыщут виноградник
Легкой пылью купоросной,
Все сейчас же до пылинки
Смоет, к черту, дождь несносный…
Вы лозу-то оберните,—
Сколько, сударь, белых пятен!
Дождь в июле винограду,
Как быку мясник, приятен…
Разрослись шатрами листья,—
Кисти спрятались до света…
Что-то будет с виноградом
В это пакостное лето?
И чеснок, как гриб, червивый,
И капуста захирела,
Огурец любой разрежешь,—
Весь, как дудка, пустотелый!
Помидор — дурак зеленый…
Все убытки, да убытки…»
И, как демон, запахнула
Крылья черные накидки.

Эмигрант, подбитый ветром,
Долго слушал я соседку,
И казалось мне, что Ротшильд
Горько плачет мне в жилетку…
Вон внизу за перелеском
Дом ее стоит, как крепость.
Дождь гнезда ее не смоет,—
Что за дикая нелепость!
Кров, семья, покой, достаток,
Каждый ствол скрипит: «Я дома»…
С детства каждая ложбинка,
Как ладонь своя знакома.
Вот когда б на нашу льдину
Посадить ее хоть на день,—
Чтоб она бы поклевала
Эмигрантских виноградин…
Этой мысли я, конечно,
Вслух не высказал старушке
И сказал ей в утешенье,
С ней прощаясь у опушки:
«Есть примета, — если лозы
Глупый дождь в июле мочит,—
Винограду будет меньше,
Но вино в цене подскочит».

Выбрав место у тропинки,
Где сквозь бор синеет море,
Где вдали бельишко сохнет
На бамбуковом заборе,
Я принес большую доску,—
Пар дымился над ушами! —
И четыре толстых ножки
Обтесал карандашами…
Вбил их в землю — слон не вырвет!
За холмом стреляло эхо;
И прибил к ним туго доску,—
Не работа, а утеха…
А потом лазурной краской,
Цвета крыльев серафима,
Густо выкрасил скамейку —
Дар любому пилигриму:
Чтоб присел, забыв земное,
И, попыхивая трубкой,
Всласть смотрел, как парус в море
Дышит гоголем над шлюпкой…
Да и сам приду не раз я
Посидеть Наполеоном,
Руки гордые сложивши,
В одиночестве зеленом…

Где влюбленных нынче встретишь?
В казино, сцепясь друг с другом,
Пары вьются, как моторы,
Равнодушно-мертвым цугом…
А на пляже те же пары,
Загорев, как голенище,
Распластав тела у будок,
Переваривают пищу.
Но сегодня — наконец-то! —
На моей скамейке синей
Я приметил сквозь кустарник
Бога юного с богиней.
Он был в трусиках лиловых,
А она в трико морковном…
Метров на сто был пронизан
Воздух шепотом любовным,
Шея к шее, сердце к сердцу,
Под сосной склонились рыжей…
За смолистыми стволами
Подобрался я поближе.
Подобрался и расслышал:
Рдея страстью огневою,
Оба пламенно шептались
Над таблицей биржевою…
Скрылись в чаще. Мрачно сел я
На пустынную скамейку.
Петушок с соседней фермы
Из-за камня поднял шейку,
Покосился на газету —
На последнюю страницу:
Может быть, сейчас он клювом
В биржевую ткнет таблицу?
Но петух меня утешил:
Звонко грянул голос зычный,—
Пять патлатых кур сбежались
На султанский зов привычный…
Двум он клювом дал по шее,
Двум скормил мои он крошки
И ушел в кусты за пятой,
Томно вскидывая ножки.
Я подумал с облегченьем:
Есть любовь еще на свете!
И, зевнув, разрезал дыню
На развернутой газете.
Зной оранжевою дымкой
Острова вдали туманил,
И внизу какой-то олух
«Стеньку Разина» горланил.

На тихом берегу Великой,
Широкой медленной реки,—
Забор оброс полынью дикой,
Крапивой проросли мостки.
Ворота — крепость. Словно стража,
С боков — точеные столбы.
И облаков витая пряжа,
Как знаки ласковой судьбы…
Ленивый кот сидит в калитке
И слушает дремотно плеск.
Плывет старик в затертой свитке,
На влажных веслах алый блеск.
А за забором мир зеленый,—
И благодать, и тишина.
С тычинок хмель свисает сонный,
Круглится тыква, как луна.
Пустой парник раскинул стекла,
За ним — укропов абажур,
Над грядкой вылезает свекла,
Под тачкой спит семейство кур.
На райских яблонях так нежно
Желтеют шарики дождем.
А над пригорком безмятежно
Встал над рекою белый дом.

С балкона даль — отрада взорам:
Синеет вольный бег реки,
Нагорный берег сизым бором
Сбегает в дальние пески,
И грузный мост навис змеею,
И купола цветут в садах,
И стены древней чешуею
Зигзагом вьются в слободах…
Смолой прогретой пахнут густо
Резные столбики перил.
Внизу кудрявая капуста
Полна избытком крепких сил.
А там за домом под балконом,
Где виснет желтых груш каскад,
Где шмель гудит осенним звоном,
Где грабли на песке лежат,
Где спит малинник в паутинке,
Скрывая холмик муравьев,
Где на алеющей рябинке
Галдит семейство воробьев,
Где шар блестит над мокрой клумбой,
Венчая пышных астр костры,—
Там за классическою тумбой,
Обнявшись, ходят две сестры.

Они погодки. В эту зиму
Последний раз ходить им в класс.
Над домом вьется лента дыму.
«Обедать, девочки!» — «Сейчас…»
Собрали сноп из листьев клена,—
Осенний радостный пожар.
Из кухни выползла Матрена,
На пухлых ножках жирный шар.
В столовой маятник двурогий
Солидно ходит вверх и вниз.
Друг дома — фикус козлоногий
Возносит листья под карниз.
И уж, конечно, у окошка
Спит в клетке желтенький пушок,
Поджавши скрюченные ножки,
А в прутьях сахару кусок.
Клеенка в синеньких узорах
Свисает круто со стола.
Дрожащий зайчик на приборах,
Искрясь, запрыгал из угла.
С буфета тянет сладкой дыней,
В углу диван — уютный кит,
И белый квас в резном графине
Ажурной пеною пыхтит.

Мать разливает суп янтарный
Спокойной медленной рукой.
Вплывая в солнце, воздух парный
Клубится влажной пеленой.
Отец из-под очков устало
Взглянул на дочек — хороши…
«Здоровы?» — Тихий смех, как жало,
Вдруг брызнул в солнечной тиши.
Мать улыбнулась. Шорох ложек.
В лазурных окнах — пестрый Псков.
А под столом шуршанье ножек
И драка легких башмачков.
На блюде, лапки сжав на бюсте,
Как безнадежный инвалид,—
В цветной пупыристой капусте
Смешная курица лежит.
Дрожит графин, трясется миска…
«Мамуся, что на третье?» — «Кот».
Хохочут девочки до писка.
Отец в салфетку прячет рот.
Но младшей все всегда известно:
Скользнув глазами за порог,
Она запела: «Врать нечестно!
На третье — яблочный пирог!»

Под синим абажуром лампа
Бросает круг на тихий стол.
На темной стенке два эстампа:
Пастух с гусями и козел.
Девицы в ужасе священном
Над космографией сидят.
Мать, опустив моток в колена,
Отцовский штопает халат.
Часы стучат. Бегут минуты.
Затих пузатый самовар.
У младшей — тоненькой Анюты —
В глазах истома и угар…
А старшая беззвучно встала,
Прошла в отцовский кабинет:
Отец над счетами устало
Склоняет вязаный жилет.
«Помочь?» — Как бойко по костяшкам
Танцует девичья рука…
Отец доволен. Дым барашком
Уходит ввысь из мундштука.
Над головами карта фронта…
Сквозь дебри рек, лесов, песков,
От Риги вплоть до Гелеспонта,
Змеится пестрый строй флажков.

В уютной белой комнатушке,
Где листья кленов так пестры,
Лежат, зарыв глаза в подушки,
Две неподвижные сестры.
Вверху колпак мерцает глазом
Под потолочной наготой,
И туалет белеет газом,
Как новобрачная фатой.
Сквозная дымная кисейка
Сквозь прут продета на окне.
Открыток пестренькая змейка
Висит на матовой стене.
Чуть слышно младшая просила:
«Ты спишь?» — «Не сплю». — «Иди ко мне!..
О чем ты думала, Людмила?»
«О нас, о Боге, о войне…»
«Боишься?» — «Нет… Чего ж бояться…
А так… нерадостно подчас…» —
Но в стенку стук. Нельзя шептаться.
Рука к шнурку — и свет погас.
Прильнули вмиг к подушке пышной,
Склонясь друг к другу головой,
И зацарапали неслышно
В коробке с рыхлою халвой.

Матрена встала. Сизый пар
Еще плывет с реки над садом.
Перед плитою самовар
В трубу гудит багровым чадом.
Зеленый ямбургский сундук
Покрыт тряпичною дорожкой.
Матрена мечется без рук
И разговаривает с кошкой.
Работы выше головы!
На печь поставить простоквашу,
Подбросить кроликам травы,
Поднять девчонок и папашу,
Сварить вкрутую три яйца…
А самовар? А булки с маком?
Ворчит, но красный круг лица
Сияет добродушным лаком.
В сторонке узкая постель
Верблюдом горбится за ширмой,
Кишит прусачьей ратью щель,
Вверху плакат с ландринской фирмой.
Над ложем в ракушках солдат
Застыл, как столб, в квадрате рамы.
Воюет, бедный… Брат иль сват?
А по бокам две голых дамы.

Племянник Степа каждый праздник
Из корпуса приходит в дом.
Толстяк, задира и проказник,—
У дяди он, как тихий гном.
Пыхтя, отдаст визит Матрене,
Получит первый пирожок,
Качаясь, посидит на клене,
Как явский бронзовый божок.
Потом нырнет в подвал прохладный,
Упорно станет к верстаку
И в клинья медленно и ладно
Вобьет кленовую доску.
Пыхтит мальчишка, вьется стружка,
Фуганок ходит вверх и вниз,
Ходи! Работа не игрушка…
Он дяде мастерит сюрприз.
Но если вдруг в оконной нише,
Где цепкий вьюн струится ввысь,
Кузины выглянут, как мыши,—
Он им кричит свирепо: «Брысь!»
Меньшая с хохотом пристанет:
«Полковник, хочешь бутерброд?»
А он живот галантно стянет
И, как акула, сразу в рот.

В расцветших окнах гам и пенье,
А за балконом дождь и тьма.
У старшей дочки день рожденья,
И в доме нынче кутерьма.
В гостиной гам, грызут орехи,
Гудят веселые баски.
На всех диванах без помехи
Кадеты — классики — шпаки.
Подруги дочек, нежным роем
Обороняясь от юнцов,
Любого сделают героем
Или последним из глупцов.
Матрена, ерзая фасадом,
Как ледокол, проносит чай.
Перед пьянино плавным ладом
Плывет дуэт: «Не искушай!»
В углу изысканные франты
И белый выводок наяд,
Пища, разыгрывают фанты,—
Предлог для флиртовых услад.
А в кабинете, за вазоном,
Где пальма вскинула шалаш,
Склонясь над столиком зеленым,
Сидит интимный круг папаш.

Любой пустяк из прежних дней
Так ненасытно мил и чуден…
В базарной миске, средь сеней,
На табуретке стынет студень.
Янтарно-жирный ободок
Дрожит морщинистою пленкой,
Как застывающий прудок
Под хрупкой корочкою тонкой…
Желток в хрящах застыл кольцом,
Каемка миски блещет сонно,
И кот, глубокий гастроном,
Вдыхает воздух упоенно…
Петух, нахохливши манто,
Просунул гребень, зорко глянул,
Ударил клювом в решето
И негодующе отпрянул…
В передней солнце и покой.
Обои залиты румянцем.
Перед зеркальною доской
Галоши блещут ровным глянцем,
На вешалке, раскинув стан,
Висит кадетское пальтишко.
В углу таинственный чулан
Мерцает тусклою задвижкой.

Чулан! Хранилище сластей,
Пузатых банок панорама,
Приют мышей, соблазн детей,
Кунсткамера жилого хлама…
На узких полках встали в ряд
Киты домашнего лабаза:
Крыжовник, вишня, мармелад
И райских яблочек топазы…
На толстых нитках вдоль стены
Висят грибов сушеных четки.
Под срезом жирной ветчины
Томится штоф лимонной водки.
А на крючках — картуз отца
И портупея дяди Кости,
Вид мавританского дворца,
Сачок и синий зонт без трости.
В простенке дремлет детский стул,
Топорщась прорванным плетеньем.
Играя краем медных скул,
Сундук пылится под вареньем.
Плывут пылинки. Тишина.
В тазу белеет горка пуху.
В решетке узкого окна
Паук высасывает муху.

Горит рябинами аллейка,
Осенний воздух свеж и вял.
В гостиной, у стены, скамейка,
А на скамейке арсенал:
Упругий колобок замазки,
Полоски ваты и песок,
Зеленый гарус в толстой связке
И с кислотою пузырек.
Пора вставлять двойные рамы!
Матрена в радостном пылу,
Дрожа молочными буграми,
Визжит суконкой по стеклу.
Над садом облако, как парус.
Благословен родной уют…
Болтая, сестры режут гарус
И кислоту в стаканы льют.
А мать на стареньком диване,
Как незаметный дирижер,
Как мудрый вождь на поле брани,
Следит, кося пытливый взор.
В руках снуют стальные спицы.
Вкруг кротких глаз густая тень,
И серой стопкой рукавицы
Растут упорно каждый день.

Последний сбор. Редеют ветки,
В корявых листьях вся трава.
В дырявой зелени беседки —
Все обнаженней синева.
Матрена и кадет без шапки
Снимают поздние дары:
Землистых крепких груш охапки,
Тугих антоновок шары…
Подсев к лукошкам, сестры важно
Перебирают пестрый груз.
Вдали заливисто-протяжно
Орет обиженный бутуз.
К забору пламенно прильнули
Мальчишки, головы склоня.
«Лови!» Плоды летят, как пули.
Кадет хохочет: «Размазня!»
Людмила листьями прикрыла
Корзинку с пятнами ранет.
Со Степой — мама разрешила,—
Снесут в знакомый лазарет…
Болтают. Зубы — зерна риса.
А над скамьей, качаясь в лад,
На тонких ветках барбариса
Сухие ягоды горят.

Вблизи сарая, вдоль забора,
За гибкой сеткой птичий двор:
Петух с величьем командора
Косит глаза на рыхлый сор.
Над ржавой чашкой спят курята.
Индюк, бессмысленный бандит,
Раздув копной сквозные латы,
Раскинул хвост свой и пыхтит.
Вдоль стенки ковыляют утки
И, свесив жирные зады,
Пихают в жадные желудки
Остатки брошенной еды.
В корытце трется поросенок.
Кивает жимолость вверху…
Рябая курица спросонок
Сердито возится в пуху.
Плебеи… Лишь одни испанки,—
Семья до глянца черных кур,—
Хранят породистость осанки
В дородной грузности фигур…
Дворовый пес, кудлатый Гектор,
Уткнувши в сетку нос, глядит,
Топорщит брови, как инспектор,
И изучает птичий быт.

Раскрыты настежь дверцы печки,
Треща березовой корой,
Клубятся желтые колечки,
Шипит и каплет сок сырой.
Людмила, руки сжав в колени,
На рысьей шкуре на полу,
Сидит, полна дремотной лени,
И смотрит в огненную мглу.
В ногах раскрытый том Лескова:
Легенды византийских дней
Цветной парчой родного слова
Слились с цветением огней…
Отец качается в качалке.
В Управе за день сбился с ног,—
Двадцатый год в служебной свалке,
А сил все меньше, — видит Бог…
На потолке мерцаньем блеклым
Играет зарево костра.
Прижавши нос к холодным стеклам,
Ликует младшая сестра:
Роясь, как легкие пушинки,
Заполонив весь тихий сад,—
Сегодня первые снежинки
Над подоконником кружат!

Дом полон мирной тишиною.
В глубоком кресле у портьер,
За жардиньеркой вырезною,
Мать разбирает несессер.
За ниткой нить в увядших пальцах
Палитра бисера дрожит.
В углу, распяленный на пяльцах,
Алеет на траве бандит.
Стук в дверь и тонкий голос: «Можно?»
Порхнув, как птицы, за порог,
Присели сестры осторожно
У материнских милых ног.
Плетеных кос тугие дуги
И торопливый детский взгляд,—
Какая радость на досуге
Перерывать знакомый клад!
Игольник в виде дамской ножки,
Поблекший веер кружевной,
Кусок гранатовой застежки,
Флакончик с пробкою резной,
Клочок парчи с цветком левкоя,
Шелков лоснящаяся сеть…
Сто раз видали? Что ж такое!
В сто первый можно посмотреть.

Альбом — музей родного круга,
Ах, без него не полон дом!
Шершавой кожей стянут туго,
Лежит на столике альбом.
На крышке бронзовые латы,
Вдоль ребер золотая грань.
Шаблон? Ну что ж, пусть память свято
Отдаст шаблонам добрым дань…
Вот сестры, выгибая спинки,
Лежат на шали нагишом,
Вот мама в белой пелеринке
Глядит испуганным ершом…
Отец в мундире реалиста
Такой безбожно-молодой…
Рябая няня Феоктиста
И дед с огромной бородой.
Над вавилонами трельяжа
Кузина опускает взор,
И средь испанского пейзажа
Сверкает каской брандмайор.
В конце — Шекспир, кружок управцев,
Обсевших с двух сторон отца,
Портрет двух дядюшек-красавцев
И тетки, тетки без конца…

С войны приехал дядя Костя,
Обросший, словно Робинзон.
Дом принял дорогого гостя
И оградил со всех сторон.
Племянницы ходили следом…
В углах все те же образа,
Так небывало за обедом
Салфетки тешили глаза…
В раздумье шевеля усами,
В гостиной, на крутой софе,
Как на коне, сидел часами
В подшитых замшей галифе.
Рука на перевязи черной,
В глазах железная печаль,—
Но о войне молчал упорно
И все смотрел куда-то вдаль…
Кормил в саду соседских фоксов,
К забору прислонясь щекой,
И горький дух последних флоксов
Вдыхал с отрадною тоской.
А сын кадет — полуребенок,
Скользнув в калитку, каждый раз
Летел к отцу, как жеребенок,
Сияя от ушей до глаз.

В настывшем угловом покое
Еще с утра кипит возня:
Обтерли щеткою обои,
В голландской печке треск огня.
Комод, кушетка — все готово,
У двери таз блестит вдали,
И сестры с чердака крутого
Кроватку детскую снесли.
Дом стал ковчегом. Из Калуги
Приедет с внучкою свекровь,—
Сын где-то пал в боях на юге,
Жить стало тяжко, — едут в Псков…
Под вечер старенький извозчик
Вкатил в ворота. Конь-кащей.
Знакомый парень перевозчик
Засуетился у вещей.
На лестнице веселый грохот:
Трещат ступени, скачет пес,
И вперемежку плач и хохот,
И хриплый лай, и гул колес.
Старушку в платьице горошком
Ведут к дивану в уголок,
А внучка жмется у окошка,
Как недоверчивый зверек.

Над сундучком стоит Матрена.
В руках белеет письмецо,
И слезы горечью соленой
Кропят распухшее лицо.
Людмила робкими глазами
Скользит по полкам и стене:
Вон над кроватью в узкой раме
Солдат плечистый в вышине…
Пойти за дядей? Он поможет.
Неслышно затворилась дверь.
Шипит плита. На жарком ложе
Ворчит котел, как добрый зверь.
Запели шпоры у порога.
Матрена замерла и ждет.
«Письмо? От брата? Ранен в ногу…
Поставь свечу, что не в живот!..
Ведь он псковской, и фронт их рядом,
Отправят в Псков, — ты погоди.
И лазарет сейчас за садом,—
Хоть каждый день к нему ходи…
Не плачь. Все это в нашей силе:
Сейчас пойду за справкой в штаб».
Ушел и погрозил Людмиле:
«Ох, не люблю плаксивых баб!»

Синеет сумрак над Великой.
Из окон даль — тусклей свинца.
Над водяной равниной дикой
Вспухают волны без конца.
Обоз плетется за обозом.
Солдаты давят брюхом кладь,
И рыхлый снег, сгрудясь с навозом,
Желтит накатанную гладь.
Вдали судов понтонных кости
Качают мокрый темный мост…
Не отрываясь, дядя Костя
Все смотрит на обозный хвост…
Прошел. За ним, склонившись к крупу,
На доски въехал ездовой.
На передках, тулуп к тулупу,
Трясется дремлющий конвой.
Над дальним берегом из штаба
Плывет бессонный желтый луч,
И месяц трепетно и слабо
Скользит по хлябям из-за туч.
По саду ветер леденящий
Пронесся воющей волной.
«Остынет чай!» — Призыв звенящий
Поет, как арфа, за спиной.

Храпит усталая Матрена,
Белея в воздухе пятой.
На лавке кот сидит бессонный
Перед холодною плитой.
Скрипят стропила, стонет крыша,
Гудят протяжно провода,
Шипит сугроб в балконной нише,
На стеклах мерзлая слюда.
Деревья прядают и гнутся,
Кусты, как руки мертвецов,
Вздымают пальцы и трясутся,
А снег летит со всех концов…
Как будто стаей бесноватой
Вся нежить рек, лесов, полей
Ворвалась с вьюгою косматой
В затишье снеговых аллей…
Тревожны голоса глухие.
Дымится небо. Ветер лют.
Летят, ведут хмельного Вия,
Прильнули к стеклам и ревут…
Но в доме тихо. Демон снежный
Поет-гудит над гранью крыш,—
В ответ пьянино звякнет нежно,
Да крякнет пол — и снова тишь…

Погибло все в шальном разгроме
Под наглым красным каблуком…
Кто там сегодня в белом доме?
Какой звериный «Исполком»?
Трещат машинки возле шкапа.
Сереют грязные полы.
Два-три сознательных сатрапа
Обходят рваные столы.
На стенах знаком каннибальства
Рычат плакаты: «Бей! Убей!»
В гостиной — красное начальство,
В передней — тысяча скорбей…
На кухне грязь и строй бутылок,
В чулане пыльный пулемет,
В подвале, средь гнилых опилок,
Пол странной ржавчиной цветет…
В той спальне, где ютились сестры,
Свистит раскормленный матрос,—
На туалете сеткой пестрой
Плевки и пятна папирос.
В саду кишат чужие люди:
Краснеет револьверный шнур,
Чернеют кожаные груди…
Зады — с двойным пятном кобур.

Иль, может быть, как черный остров,
На берегу родной реки
Торчит обуглившийся остов,
Вздымая грязные куски?..
Над крышей виснет лист железный,
Гудит и пляшет на ветру,
Да рельсы мощью бесполезной
Впились в балконную дыру.
Внизу, средь мусорного вала
Осколок кухонной плиты…
Густой узор людского кала
Обвил гирляндой все кусты.
Забор исчез. Средь гряд щербатых
Лопух разросся, словно спрут,
Да одурелые солдаты
На пнях подсолнухи грызут.
Собаки роются на свалке,
Парник без рам осел в воде.
Над мертвым домом вьются галки
В закатно-огненной руде.
Семья?.. Не спрашивай, не думай…
Безмерно страшен красный быт:
Один лишь домовой угрюмый
Всю правду знает и молчит.