Притчи
Не проворным победа в беге,
И не храбрым победа в бою,
И не мудрым — корзина хлеба,
Не разумным злато дают.
Не искусным хвала и милость,
Не красивым радость утех…
Все для неба такая малость.
Только случай и время для всех.
Никакой не таи обиды,
Не проси никаких щедрот.
Подожди — твое солнце выйдет,
Погоди — твое время придет.
Не порвалась еще цепочка,
Золотая повязка цела,
И на дереве три листочка…
И Господни светлы дела.
А когда, завершив дорогу,
Прах твой станет опять чем был,
То душа возвратится к Богу,
И не будет другой судьбы…
Суету сует и томленье
С мудрой горечью, без прикрас,
Описал векам в назиданье
Ветхий старец Екклезиаст.
Ни слова про весну — еще морозит
И на канатке руки леденит,
Из-за горы метелью склон заносит,
И лед еще по-прежнему звенит.
Но целый вечер мне певунья-птаха
Пророчит долгожданное тепло.
В лицо метели без тоски и страха
Она кричит, что минуло, прошло…
Что скоро солнце обожжет долину
И расцветит Чегета белизну.
Тогда уж я тебя, мой друг, покину
И в суету надолго окунусь.
Там, ползая весь день по подземелью,
В метро, где мы ни люди, ни кроты,
Увижу вдруг за черными тоннелями
Просвет чегетской белой красоты.
Услышу склона тихое шуршанье
И сонное молчание долин
И в толчее московской, опечаленный,
Останусь на мгновение один.
Замрут вокруг скрежещущие звуки,
Чтоб не порвать воспоминанья нить…
Не для того ли нам даны разлуки,
Чтоб брошенное нами оценить?
Не оттого ль мы мечемся по свету
И в завтра мчимся, вовсе не ценя
Ни горы, ни страну и ни планету,
Ни вечер угасающего дня?
Не оттого ль придет воспоминанье
И я замру, догадкой уязвлен,
Что без нужды спешил я с расставаньем,
Что до поры покинул белый склон?
Мы стареем, друзья, но сперва незаметно,
Как идет на сниженье большой самолет:
Уж табло зажжено на запрет сигаретный,
Но за окнами тот же заоблачный лед.
А потом очень резко, до ужаса круто,
Как снижается к порту большой самолет,
И тогда уж к земле с каждой беглой минутой
Опадаем, как птица, пулей сбитая влет.
Ты меняешься так, что и сам замечаешь:
Все судьбой недоволен, педант и брюзга,
И живот твой растет, и характер мельчает,
И в глаза тебе лезет одна мелюзга.
Этот старый наш мир тебе кажется плоше,
Молодые — глупей и подлей старики.
И не та белизна в этой снежной пороше,
И земные плоды так нежданно горьки.
С каждым днем несомненней тщета всех желаний,
Ты провидишь конец, ты клянешь суету,
И, на десять ходов просчитав все заране,
Ты стоишь неподвижно на ветру, на мосту…
Убегает вода, чтобы не повториться,
Утекает река нам оставшихся дней,
И какая-то новая жизнь творится —
Мы ее обойдем, чтоб не стало грустней.
Друзья мои, какие счеты?
Взгляните, как дрожит рука.
Оставьте споры и заботы —
Жизнь быстролетно коротка.
Наш узок круг, мы — горстка пыли
Над бесконечностью дорог.
И может, завтра скажут «были…»
Про тех, кто нынче все же смог.
Ах, скажут, были и умели,
Как редко кто еще умел,
И вот пришли к обидной цели —
Все пыль и прах, вода и мел.
Лишь пар над речкою студеной,
Лишь дымка снежная вдали…
Зачем же мы в том мире чудном
Остаться дольше не смогли?
Друзья мои, какие счеты,
Взгляните, как дрожит рука…
Асфальтовый шорох и злая толпа,
И очередь всюду, удел поколенья,
И серых головок икра да крупа
Облиты густой и бессмысленной ленью…
Ах, летний сезон, человечий поток:
Как пеною мутною берег накрыло.
И ходит тут служащий мир без порток,
И с каждого камня — жующее рыло.
Скорей приходи, золотая пора,
И страсти уймитесь скорей отпускные,
Чтоб мир обрели недотрога-гора,
И берег пустынный, и волны шальные.
Чтоб снова вдохнуть мне осеннюю грусть
И чтоб над цветком постоять в одиночку.
А может быть, дождь налетит — ну и пусть —
В холодную ночку, в осеннюю ночку.
От стужи спасет твоя жаркая плоть,
И в ночь отойдет непонятное горе,
Под утро помогут тоску побороть
Гора, и деревья, и Черное море.
Простая горнолыжная любовь
Простая горнолыжная любовь,
Портяночный лоскут из гобелена:
Измены нет, есть только пересмена
Да красное вино «Медвежья кровь».
Простая горнолыжная любовь
Оправлена в путевочную раму,
Наряжена в чувствительную драму,
Отравлена вином «Медвежья кровь».
Но есть в ней все же что-то: есть и боль,
Руки прикосновенье есть, разлука,
Возникновенье имени и звука,
У нежных губ слезы прощальной соль.
Что мне с того, что вечен будет мир,
Раз только миг мое существованье
Перед лицом ледового молчанья?
Что мне с того, что ваш продлится пир?
Что мне с того, что ты со мной нежна
Точь так, как ты была нежна с другими?
Не перепутай, Бога ради, имя,
А впрочем, что — какого мне рожна?
Мы здесь, в глухих окраинных горах
На удивленье старенькой Европе
Подняли этот горнолыжный допинг
На высоту. Куда девался страх?
Иди, ни слова, мне не прекословь…
— Вино, ботинки, лыжи… Так устала!
— С утра вино и лыжи… Все сначала…
Простая горнолыжная любовь.
Я сам тебя создал, придумал, отпечатал,
Пребудет на тебе любви моей печать,
Не вытравит ее ни третий твой, ни пятый,
А потому должна ты мне меня прощать.
И если я метусь, томлюсь, как на Голгофе,
И если возношусь в свой лыжный парадиз,
Ты, вспомнив обо мне за коньяком и кофе,
Не забывай о том, что я сползаю вниз.
Что в каждой, кто мелькнет, пройдет чуть-чуть поближе,
Что в голосе чужом, в походке и руке
Я вижу все тебя… Порою только лыжи
Уносят прочь меня, без мысли, налегке
В долину, где река — быть может, речка Лета —
В теснину, где сосна недвижной красоты.
А ты в Москве дымишь последней сигаретой,
Сжигая за собой последние мосты.
Отчего ж ты молчишь, моя дурочка,
Кто губами твой рот запечатал?
Мне московская узкая улочка
Все расскажет — то мой соглядатай.
Где ты ползаешь, с кем ты чирикаешь,
В чьи мозги напускаешь туману?
Это тайна твоя невеликая,
Это детская школа обмана.
До чего мне знакомы все малости,
До чего же, о Господи Боже!
До смертельной тоски, до усталости —
Все одно, все одно и все то же…
Ну пришли мне в конверте каракули,
Ну помучай себя с полчаса —
Пару слов, что котята наплакали, —
В карандашик французский сопя.
Пару слов ни о чем, на прикрытие —
Тех, что вовсе не в силах прикрыть.
Твой конвертик — лихое событие,
Русской почты неспешная прыть…
Отчего ж ты молчишь, моя дурочка,
В этом смрадном равнинном миру,
Где московская грязная улочка
Под ногами чадит поутру,
Где, спустившись, в вагон переполненный
Ты влезаешь, свой день удуша?
Бог с тобою, я в полдень свой солнечный
На канатке вползу не спеша,
Потопчусь под чегетскими соснами
И скачу в леденистую тишь…
Там и вспомню, горою опознанный:
«Отчего ж ты, мышонок, молчишь?»
