Я вынужден… Я – Борджони… Из Падуи… – слова на итальянском сыпались лопочущей, громкой, почти простонародной скороговоркой.
К нам быстро приблизился человек в сером сезонном плаще, в мягкой серой шляпе, в тусклооранжевом кашне. Стройность, несколько рыхлая; рост выше среднего. На ногах лакированные туфли. Глубоко в переносицу всажены очки в роговой оправе. На лице и во взгляде учтивое и устопорённое ожидание, характерное для итальянцев, усвоивших стиль безукоризненного следования правилам делового общения в интересах своего босса.
«Корпоратор или служащий банка», – предположил я, досадуя, что с его появлением прервалась важная для меня беседа, и рассеянно разглядывая то его, то оставшиеся позади от нас предметы и виды кладбищенского обустройства.
Судя по всему, человек не решался говорить при мне.
– Что вам угодно? – строго и удивлённо спросила его Ольга Васильевна, слегка сузив глаза, давая этим понять, что человек ей незнаком. В интонации её голоса я, однако, почувствовал некоторую скрытность и осторожность. – Ах да… – словно спохватилась она. И уже ровно, спокойно: – Вы… от..
– Именно… Его предложение о…
– Да, я помню.
– Ставка повышена.
– Хорошо. Я подумаю.
– Что же – сказать?
– Я подумаю.
– Но, мадам!
– Так и скажите. А сейчас я занята. И не к месту… Видите?.. – Она слегка повела рукой от себя, показывая, что говорит и обо мне, и о нашем с ней посещении погоста. – Прошу извинить…
– Мадам!
– Найдите меня. Так, через месяц…
– Помилуйте! Уже в третий…
– И – что же? – Ольга Васильевна, не дав человеку договорить, смотрела на него хмурясь и чуточку исподлобья. – До свиданья! – бросила она, резко отстраняясь по направлению к шумевшей автомобилями магистрали и стараясь не обнаруживать своей холодности…
Человек отошёл.
«Корпоратор или служащий банка», – опять почему-то лезло мне в голову первоначальное предположение о его статусе.
Скоро мы уже ехали в одном такси. Я добирался в римскую гостиницу, Ольге Васильевне было по пути, и она вышла около своего дома. По дороге мы успели обменяться с ней ещё несколькими фразами.
Я обрадовался приглашению посетить её дома. «Наверняка узнаю кое-что о Кересе нового», – сразу подумалось мне, и тут же надежда на это в немногом, но уже подтвердилась. «Кое-что вам покажу из оставленного им», – сказала вдова.
И ровно к назначенному часу я уже был на месте.
Первое, что я увидел, зайдя в общую залу, была висевшая на стене прямо напротив входа писанная маслом картина в скромной багетной рамке, повторяющая сюжет, уложенный в гроб коногону. Размерами изделие совпадало с когда-то мной виденным полуистлевшим произведением.
Уже при беглом его осмотре я отметил совершеннейшее сходство общей прорисовки. Но теперь эффект был, конечно, другим. Написание выглядело довольно свежим, грубые мазки сглажены, и от того замысел художника раскрывался точно, броско и максимально впечатляюще.
Нельзя было не залюбоваться красками возбуждения и молодости на лицах сидящих в кузове девушек. Трогала каждая крошка сенной трухи на них, будто видишь их прямо на лугу, когда густо и ласково они осыпаются из-под навильников, изогретые жаром летнего солнца и подсеребренные в его лучах, тут же застревая на дымящихся, влажных от пота одеждах работниц и как бы вспархивая на открытых участках лиц и рук, делая их чуть рябоватыми, будто в веснушках. А как ярок солнечный свет, «выходящий» из лужи и будто в ней омытый!
Раньше мне открывалось лишь целое в этой прекрасной части. Сейчас я всё в ней рассматривал в деталях. Мастеру каким-то образом удалось «увязать» в пучке чудное пылающее свечение, направленное точно в сторону зрителя; оно отражалось не от плоской глади заполнявшей лужу воды, а в момент, когда воду грязновато, хотя и не очень сильно, взволновали колёса автомашины и она ещё провисала в каплях.
Из какой творческой ниши художник смог выбрать и столь эффектно показать тот совмещённый угол отражения, который, несомненно, являлся единственно возможным в данной обстановке?
Свет его теперь буквально бил по глазам своей завораживающей таинственностью.
С замыслом казались добротно увязанными и участки полотна, дополнявшие облог. Огромное облако в своей середине смотрелось как очень тёмное и выражало некий эмоциональный контраст. Свою роль точнее сыгрывал кот, поодаль перебегавший дорогу. Что-то указывало на его едва уловимое, но обязательное, «корневое» присутствие в сюжете. А ещё в нём совершенно легко замечалось что-то от булгаковского Бегемота 9, хотя он и не был показан в одинаковой с ним полноте чёрного, вороного цвета.
– Для вас это, очевидно, большой сюрприз, – произнесла, подходя ко мне, Ольга Васильевна, между тем как, забыв обо всём, я не совсем осознавал ситуацию, в какой очутился.
В изучении полотна я сразу отстранялся до такой степени, что мнилось, будто я наяву пребываю сейчас не в этой вот заграничной дали, а чуть ли не в том самом, почти уже напрочь мною забытом шахтёрском посёлке в России, у той испещрённой выбоинами грунтовой, пыльной дороги, где к настоящему времени был уже, надо полагать, накатан асфальт и над ним в солнечную жару млеет и дрожит белесо-голубоватое марево.
– Картина дяди Кереса, дяди по матери, – сказала Ольга Васильевна, будто с полнейшим знанием дела отводя мою неуклюжую мысль о заимствовании. Тогда я ведь, к моему стыду, сразу же успел было всерьёз подумать о возможности выдать чужое авторство за своё, то есть его присвоение Кересом. Тут я не мог, разумеется, не учитывать, какие профессиональные да, наверное, и душевные превращения сваливались на него за многие годы его служения художничеству. Почему не быть и воровству? – Из-за травли и притеснений, – продолжала, не останавливаясь, вдова, имея в виду дядю, – ещё совсем молодым он убежал из родного селения, иначе бы оказался на Колыме. После жил под чужим именем. Скитался, пока не поступил работать на шахту. Там они с племянником встретились…
– Когда?..
– В год работы над своей дипломной; тогда был май или начало июня.
Я опешил и нервно соображал, о чём же нужно спрашивать в первую очередь. Набегало одно на другое и так много сразу. Да ещё и то, что женщина, которую я впервые увидел только вчера, излагает всё таким образом, будто нисколько не сомневается в моей полнейшей осведомлённости в пределах темы, заданной полотном картины. О том же, насколько велика осведомлённость в этом предмете её самой, кажется, не стоило бы и говорить.
– Позвольте, – сказал я понемногу приходя в себя. – О какой дипломной вы говорите? О первой? О второй?
– Разумеется, о первой. К которой причастны и вы. Где-то вскоре после вашей с Кересом поездки в шахтный посёлок. Ну, когда вы вместе искали и не смогли найти
