существенное.
Место, откуда сейчас открывался общий вид, – с едущими по тряской дороге и поднимавшими пыль редкими грузовиками и ещё более редкими автобусами и легковушками; с ближними невысокими редкими деревьями и кустарником, за которыми начинался и уходил книзу, к ровному неоглядному заболоченному простору зачернелый от времени посёлок; с контурами шахтных построек и терриконом – также понизу и несколько в стороне; с будто вросшими в земную плоть извилинами подъездных железнодорожных путей, где пыхтели паром и часто посвистывали, казалось, никогда не знавшие отдыха маневровые паровозы, туда-сюда таскавшие недлинные сцепки платформ и полувагонов; наконец, – с построенным недавно и ещё выглядевшим совсем новым, слегка отделившимся от своей улицы одноэтажным домом на заднем плане, – вот это мало чем приметное и, можно сказать, даже просто невзрачное место, по верху которого перед мольбертом восседал хмелевший художник, совпадало не только с экспозицией, отправной для картины.
Отсюда сам Керес делал съёмку последнего кадра, когда торопился запечатлеть велосипедистов на фоне ползущего на подъём трубовоза!
Осмотревшись, Керес увидел ещё и торчавшие в небольшой лощинке клочки вереска и багульника шагах в десяти сбоку от живописца; он об этой достопримечательности уже успел было забыть, так как она не попадала в заснятый фотоаппаратом облог; – теперь она снова умещалась на своё место в его памяти…
После того, как были установлены эти странные совпадения, он уже не мог оставаться стоять молча. Намереваясь обратиться к живописцу, молодой человек слегка кашлянул. И тут он увидел, как тот, медленно повернувшись, мутно, с подслеповатым прищуром, смотрит на него. Смятое старческое лицо в частой сетке морщин, обрамлённое неухоженной жёсткой рыжеватой щетиной короткой бороды и над верхней губой, выражало недозревшее насторожённое болезненное смущение и подобие нечаянной лёгкой усмешки.
По семейным фотографиям, развешанным в рамках на стенах родительского дома и в ряде соседних от него домов, приехавший хорошо помнил это лицо хотя ещё и не со столь сильно изменившимися чертами, и, конечно, он, имея данную от природы особенность быстро, надолго и притом ещё и в деталях запоминать увиденное, сразу узнал во встреченном своего родственника и просто назвал его по имени: дядя Кондрат.
Дядя уже в то время видел неважно, и ему стоило немалых усилий убедиться, кто такой перед ним и по какому случаю. Столько-то лет пролетело!
Уже осталась позади опасная эпоха, старательно угнетавшая и вытолкнувшая Кондрата из жизни, пришли иные времена, в которых до него уже никому не было никакого дела, так что для него, как и для любого, будто и не оставалось уже причин к особой осторожности перед кем угодно – «чтобы быть спокойнее».
С учётом этого дядя не стал притворяться ничего не ведающим, какой же, мол, ты мне племянник, если я даже про имя твое никогда не слыхал, не то что о тебе самом. Однако же и не соизволил сразу ответить доверием к появившемуся незнакомцу. Кереса он попросил показать какой ни есть документ, на что племянник поднёс к его глазам оказавшееся при нём удостоверение воспитанника училища, однако этого не хватило, поскольку мелких записей в нём Кондрат, из-за слабого зрения, сколько ни силился, прочитать не смог, да ещё не было там и фотокарточки. Случай же складывался неординарный, и в самом дяде он вызывал уже сильное искреннее любопытство, несмотря на укоренившуюся в нём давнюю привычку если уж кому доверяться или к кому проявлять расположение, то непременно с оглядкой, почти непроизвольно удерживая дистанцию. Кересу вскоре открылось, что к этому постоянно обязывало его положение с несвоим именем. И единственное, что здесь могло бы выручить, оставалось подобие опроса: где та наша местность, о которой ты говоришь, кого ты там знаешь, кто твои родители, родственники, соседи, где стоял твой родной дом, а также – мой, то есть – моих родителей… Керес легко прошёл эту проверку, и по мере того, как информация от него росла в подробностях и в объёме, убывала опасливость Кондрата. Сам собой опрос вместе с ответами Кереса перетекал теперь в оживлённую, почти шумную беседу, где каждый уже и спрашивал и отвечал, всё более заражаясь нетерпением и торопясь узнать как можно больше о другом.
Перед фактом необычной встречи дядя воспринимался Кересом уже как вполне принявший услышанное за правду.
Суетливо свернув мастерскую, швырнув под багульниковый кусток деревянную скамеечку, ведро, картон и забыв при допитии чекушки угостить нечаянного дорогого пришельца, он повёл его к себе в барачный угол, и оттуда до позднего вечернего часа, когда Кересу нужно было уйти, чтобы успеть добраться на станцию, к поезду, оба сначала совместно, а несколько позже поотдельности, меняясь в ролях, пёрлись к торговой палатке или в какой-либо частный домишко, к знакомым дяди, чтобы там добыть нехитрую, однообразную закуску к однообразной же выпивке, а между этими необходимейшими отлучками говорили, перебивая один другого о своей родной стороне, о близких, о странствиях и доставшихся каждому передрягах, о неких понятных обоим нечастых изгойных радостях, нынешнем и о том, что ещё будет.
Поминутно разговор сам собой перекидывался на живопись, на её совпадающее значение в их судьбах, а с этой темы вновь обращался вспять, и так множество раз, в конечном счёте примяв собою заложенные в нём при самом начале интригу и удивление.
Для Кереса оказалась лишней затея с дополнительным исследованием окоёма. Хватало того, что в течение одного дня он увидел вокруг или услышал от дяди, а также высказал сам.
Последнее было не менее важным остального: именно в нём зрело и окончательно оформилось его решение принять вариант, поступивший к нему с моей подачи.
В дядиной каморке, запираемой только на простенький навесной замок, открывавшийся обычным гвоздём, находились, кроме всякого хлама и жиденькой стопки обветшалых перемятых эскизов, целых три картины, похожие одна на другую или лучше даже сказать: одинаковые.
О самой свежей Кондрат говорил, что готовит её как очередную в резерв, откуда ей, как и двум первым, суждено было уйти в чужие руки. Время от времени он ещё дописывал её, и в тот раз, когда произошло их свидание, он этим и занимался, вытащив её на пленэр. Купцы находили его сами, ни с кем из них он не хотел знаться, отдавал за то, что предлагали, но с продажами постоянно медлил. Видимо, трудно давалось расставание со своими детищами. С учётом изматывающих запоев денег, понятное, не хватало, да ещё прогрессировала слепота, и становилось трудно загадывать, как всё могло складываться дальше. Плюс к этому – часто дядю до крошки обирали его старые и новые неприкаянные соприятели и просто бродяги,
