после чего он, бывало, надолго «выходил» в посёлок и подобно им таскался по нему, выпрашивая на выпивку.
Хорошим здесь было, пожалуй, только то, что никто из этого тёмного окружения не видел ничего ценного в самих его картинах и не пытался украсть их. Возможно, кого-то удерживала в этом дремучая эстетическая безграмотность, кого-то – степень уважения к автору, – он в отличие от других попрошаек никому не докучал несуразными претензиями на отсутствие какого-либо к себе внимания, ни перед кем не плакался.
Растроганный встречей, Кондрат сказал, что дарит Кересу одну из картин, и тут же, взявши её за углы рамки, примостил на самодельной дощатой, прижатой к стене подставке, – чтобы удобнее было видеть её.
Картина была из тех, которые ожидали своей очереди в резерве. Щедрый жест буквально выбил племянника из колеи. Он испытал сильное волнение, принялся отказываться и уговаривать дядю оставить работу на прокорм, однако тот сразу отвёл его жеманство. «Вот смотри!» – проговорил он с отчётливым напором, пресекая попытки восперечить его воле, и развернул картину.
На обороте полотна в нижнем правом углу Керес прочитал надпись кисточкой: «Прошу положить это в мой гроб при моей кончине». Дядя громко расхохотался. «Это я так шучу с купцами. Знаю, все они скряги и обормоты. Но тебя я тут вовсе и никак не имел в виду, так как не то что не предполагал тебя здесь видеть, а и вообще не знал о тебе. Если пожелаешь, закрась. А, впрочем, было бы неплохо и тебе оставить как есть. В жизни-то всякое бывает…» И Кондрат снова бухнул хохотом, от которого Кересу стало как-то не по себе.
Им овладело ощущение некоторой натянутости от встречи, но оно быстро исчезло, оставив только зарубку в сознании, что Кондрат, конечно, изрядно под шафе, да тут, наверное, важна и не сама надпись, а некий многозначный намёк на что-то, хотя и плутоватый, но больно уязвляющий. Испрашивать пояснений, разумеется, не имело смысла: мало ли какую окраску хоть для кого может приобретать любая шутка. Но было ли то шуткой и что за нужда в ней у дяди?
Задавшись этим вроде и мелким вопросом, молодой человек уже знал, что мёртвый знак орфографии, так нечаянно и почти вплотную его коснувшийся, завис у него в мозгу прочно и, кажется, очень надолго, может быть, навсегда. Теперь это его не на шутку встревожило и даже испугало…
Художник открепил полотно от подрамника, скатал его в размер короткой стороны, обернул вытащенным откуда-то из-под остававшихся других картин залежалым куском ватмана и, заткнув им же края толстоватой трубки, протянул её гостю: «Бери!» Керес невнятно и растянуто разблагодарился.
Ему следовало бы уплатить пусть и небольшую сумму, но оставалось лишь на обратный проездной билет, и он только покраснел про себя, не найдя, каким образом он мог хотя бы немного вернуть дяде за его щедрость если не сейчас, то хоть когда-нибудь. Тут ещё раз его зацепила мыслишка о замеченной им краткой и как бы даже недоброй холодности Кондрата.
Воспоминания, главным образом самого дяди, которым он теперь довольно охотно предавался, помогли обнажить этому причины.
Неприятности в родном селении он имел из-за своей страсти к рисованию.
В ту уже далёкую для него пору каждому там были известны его сажные и меловые карикатуры на председателя местсовета, отъявленного мздоимца и бабника. Кондрат был арестован не без наводки одного из своих ближних сродственников. В доносе не говорилось о карикатурах или вообще о рисовании, и автору это было даже весьма наруку, поскольку «художественный след» не тянулся за ним в его дальнейших плутаниях по жизни и остановках на ней. Фигурировал простой поклёп: якобы Кондрат разделял религиозные убеждения родителей-староверов и, уже участвуя в сходках организованной в ячейку местной комсомолии, затягивал с полагавшимся публичным отказом от них по идеологическим мотивам.
Позже, став нелегалом, он не раз слышал от людей, с которыми общался, о таких же или подобных случаях предательства кровниками. Из них легко получались подсылаемые мерзавцы. Тогдашние власти всячески поощряли и укореняли столь убогую схему для выявления и третирования неугодных. Бежав из уездной каталажки, дядя с тех пор никогда не позволял себе окончательно расслабиться в той особенной сфере, куда упрятывал свою бедовую тайну.
По основаниям, исходившим из общих условий бестолковой и беспощадной эпохи, Керес также не стал исключением по части приобретённой специфичной скрытности и осторожности.
В Кондрате он теперь мог понять и по достоинству оценить не только талантливость живописца-любителя, но и глубину его истрёпанного, но так до конца и не сломленного духа.
О какой-то обиде на него, кажется, не могло быть и речи…
Я видел, что Ольга Васильевна изрядно утомлена рассказом, хотя и не пробовала намекнуть на это. Истолкование происходившего требовало особых усилий да и способностей. Ведь она лишь передавала то, что могла иметь от мужа. И, должен сказать, ей хорошо удавалось не запутаться в так плотно сплетённых сведениях и не дать запутаться мне.
Но всё же главное тут для меня пока отсутствовало.
– Насколько я знаю, у Кереса в последние годы его жизни росли тревожные настроения и беспокойство, – сказал я, пробуя потактичнее изменить вектор изложения истории.
– Да да, понимаю вас. Я как раз хочу коснуться этого. Но – что же вы? – Визави, взглядом указав на кофе, который стоял передо мной, едва заметным движением подправила облегавшие её шею бусы из ромбовидных массивных пластин шумгита. Это тёмное с оттенком прохладной тускловатости украшение из материала, добываемого на российском севере и, видимо, служившее его хозяйке постоянным напоминанием о её родине с её скупым зимним солнцем и с холодами, в ту пору становилось модным на западе ввиду дешевизны и как якобы снимающее усталость и успокаивающее средство.
Теперь оно хорошо гармонировало с цветом кожи лица и шеи леди, с её причёской, с изящными кругленькими серёжками из жемчуга в ушных мочках, с платьем из плотного матово-зелёного сукна, где был оформлен только небольшой, скромный вырез. Ничего вызывающего, броского. Костюм приятно подчёркивал устойчиво-грустное выражение внимательных карих зрачков глаз, в которых слабо угадывались высветы былого романтического блеска. До меня доходил еле уловимый тонкий аромат недорогих духов.
«Воплощение полнейшей деловитости», – подумалось мне.
Бесшумно подходившая горничная приносила кофе горячим уже, кажется, в третий раз, а он так и оставался нетронутым.
– Роскошный напиток, – похвалил я его, пробуя соблюсти приличия и надеясь на то, что наша беседа не свернёт с задавшегося формата.
За дверью зала в это время прозвонил телефон. Длинный звонок указывал на междугородную или международную
