Александр Артёмов - Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Я иногда завидую жестоко:
Ведь мне б, тоску скитаний утолив,
Дышать, как море, — ровно и глубоко,
Непобедимо, как морской прилив.

Погоди! Я раскошелюсь, Ира,
Свистом бурь и грохотом ветров.
Не страшись затейливого пира,
Мы с тобой пройдем дорогой мира
Вдоль крутых амурских берегов.

Не страшись! Разбросаны по склонам
Толщи бревен, камни на тропе.
Я могу назвать их поименно.
Как топор гулял неугомонно,
Расскажу без вымысла тебе!

Тыщи верст в сугробах холодели,
Тыщи лет всем были не с руки,
Как же их теперь на самом деле
Мы прошли в конец и песни пели,
Как входили клином в мощь тайги?

Как же так от устья до истока
Сплав пускали, вырубивши лед;
Как летели голубями строки
На просторы Дальнего Востока,
Как встречали золотой восход?

Здесь бы выйти вместе! Стать у дома.
Снег идет. И воздух стал иглист.
Всё свое, до близости знакомо, —
Отдаленный отголосок грома,
Шум деревьев и таежный свист.

Здесь бы петь, как я не пел доныне,
Мне б сейчас охапку новых слов!
Вот родился город на равнине;
На упругость этих слитных линий
Я смотреть до полночи готов.

Я стою. Под ветром крепче голос.
Ты о чем мечтаешь? Расскажи!
Мы пришли сюда — здесь было голо,
Мы растили город Комсомола,—
В нем уже гуляют малыши!

Я стою. Мы рядом. Кривобокий
Ветер разгулялся возле стен.
Видишь искры звездного потока,
Этот вечер синий и глубокий, —
Мы по праву властвуем над всем!

Языческая красота лесов,
Снежинки крупные, как сливы.
И бег саней, и шум подков,
И вдалеке — рукав залива.

И снег, лежащий пеленой,
И ветер под кустом; и город,
Звучащий каменной струной,
Воспетый им; ночные споры,

Горящие от пунша губы,
Белесый северный рассвет…
И Пушкин сбрасывает шубу —
И поднимает пистолет.

Кругом снега. Я ими скован.
Они назойливы. Крепись!
Я начал день не просто словом,
А сказочным полетом ввысь.

Тропинка шла, в провалы тычась,
Сквозь редкий строй березняка.
Внизу, по-птичьему курлыча,
Текла звенящая река.

И это громкое соседство
Под легкой дымкой снеговой
Мне снилось сызмальства. И в детстве
Меня пленяло новизной.

Но только оценив громады,
Врезавшиеся в небосвод,
Я понял страстную отраду
Того, кто создал самолет.

Он бредил, поднимая плечи,
В прозрачной синей густоте
Своей тоской нечеловечьей
По безъязыкой высоте.

И в гуще этих летних марев,
Нависших каменных пород
Он жил сказаньем об Икаре,
Как липкой почкой садовод.

Он знал, что только нам сулили
И эту мысль, и этот шаг,
И первое рожденье были,
Легендой ставшее в веках.

Он с нами был. Он вечно будет наш,
Курчавый, страстный и суровый.
Накидка. В кулаке зажат лепаж;
Вокруг истоптаны сугробы.

И мне б, когда, согнув колени,
Он сразу выстрелить не смог,
Вскричать: «Остановись, мгновенье!» —
И самому спустить курок.

На свете пути не найдете другого,
Седой океан уж не так постарел.
Колумб! Ты вернешься в Америку снова,
Чтоб ветер хлестал паруса каравелл.

Ты снова поднимешься — грозным, великим —
И шторм укротишь поворотом руля.
Ты мир всколыхнешь своим вихревым криком,
Настойчивым криком: «Земля!»

Мне тоже припало широкое море,
Мне тоже судьба моя с детства велит
Как белке вертеться по старым просторам
Сырой, и округлой, и жадной земли.

Мне тоже шататься и глохнуть от жажды,
Искать, убеждаться и не находить,
Теряться в догадках — и, может быть, дважды
Всё той же дорогой, как новой, ходить.

Мне кажется — я не был дома вечность.
Вернусь негаданно, вернусь к утру.
Остановлюсь, почтив твою беспечность,
Пройду к тебе, глаза твои протру.

Губами встречу волосы густые,
Услышу крик — что до рожденья мил,
И отступлю, увидевши впервые,
Как, просыпаясь, ты глядишь на мир.

Ты будешь легкой, маленькой и птичьей,
Захочешь сразу всё собрать в одно,
И я пойму, как я косноязычен,
И замолчу — раскрою лишь окно.

Смотри сама, здесь не помочь словами.
Мы входим в мир, не трогая их зря.
Так в детстве узнается тяжесть камня,
И недруги, и лучшие друзья.

Так вырастают, отдаются делу
И вспоминают радость первых дней,
Чтоб снова ощутить себя незрелым
Над колыбелью собственных детей.

Смешался с вымыслом грозы
Внезапно сыгранный Бетховен.
Он постигал ее азы
И поднимался с громом вровень.

Он ждал, глаза оледенив,
Раскатом мощным обесславлен:
Он уловить хотел мотив,
Но глухотою был подавлен.

Он шел в мажор — и застывал,
Следя за грозовым волненьем!
Я путал подлинники и не знал,
Кого назвать изображеньем.

И я клянусь — на каждой кромке
Вдали распластанных снегов,
Как завещание потомкам,
Дымится пролитая кровь.

И Терек, выгнувшись, как шпага,
В лучах сверкающей струей,
Бряцает в тесноте оврага,
Точа о камни лезвие.

Метнув волну, он шлет наружу
Каскады радужных теней
И грозно бережет оружье,
Как верный слепок этих дней,

Еще волнующих не тем ли
Предсмертным часом всё острей,
Когда поэт, влюбленный в землю,
Погиб, не расквитавшись с ней,

Где дальним громом промелькнула
Глухая пуля на лету,
Как будто чокнулись аулы,
Рассыпав эхо на версту.

Если ты не видал рассвета,
Отраженного горной рекой
У извилистого парапета,
Перевитого синевой;

Если около звонкой Бзыби
Ты опять просмотрел с высоты,
Как блестят чешуею рыбьей
Разноцветные брызги воды;

Если вновь, проходя по ущелью,
Ты забыл оглянуться назад
И не видел скользкой форели,
Проплывающей водопад,—

То тогда, чтоб не даром лазить,
Прикрывая рукою глаза,
По петляющим тропам Абхазии,
Улетающим в небеса,

Не забудь на поляне открытой,
У замшелой и древней стены,
Покоряющей пляски джигита
В однозвучной оправе зурны.

И над берегом дымной Мшовни
На досуге припомни потом
Эти горы с надвинутым словно
До бровей снеговым башлыком,

Где какой-то особенный воздух,
Сквозь который навесом густым
Виноградными гроздьями звезды
Созревают над пляжем ночным;

Где преданьями жив каждый камень:
Только тронь — и начнется рассказ.
И над морем закатное пламя
Провожает рыбачий баркас.