И смерть к победе сделала бросок.
Всё понял и Хирон, прощая друга,
Он знал, какие стрелы у Геракла
(Об их разящей силе смертоносной
Заговорила Греция), и вот —
Воочию увидел!.. Боль разлуки
Затмила мир, как будто жизнь иссякла
(Впоследствии кентавр от боли грозной
По воле собственной к Аиду отойдёт).
Ушёл герой в невиданной печали
К манящему вершиной Эриманфу.
В густом лесу страшилище увидел
И зычным голосом погнал из чащи прочь.
Бежать за ним стволы и пни мешали,
И сучья рвали тело… Спозаранку
Всегда идут в зелёную обитель,
А он, виной гонимый, вышел в ночь.
И долгим было самоистязанье
В луны лучах подслеповато-скудных,
И непонятным – кто кого мордует,
К заснеженной вершине волоча?..
И горе, помутившее сознанье,
И бег минут удушливых и нудных,
И злоба ветра, что с вершины дует,
Велели не бояться секача.
Манили ввысь обветренные скалы,
Толкали вниз окатыши обломков,
Спасала осыпь на местах падений,
Где кабана преследовал Геракл,
И наконец-то утро воссияло.
– Передохни… А я сплету постромки
(Не похудеешь от моих радений),
Мне надо обуздать тебя. Но как?!
Он встал над бездной, на скалу похожий,
В бока упёр изодранные руки
И, поощряя собственные мысли,
Направил взор к нехоженым снегам:
– Не радость ли вещаешь, день погожий,
Венец удач опять вернув на круги?..
Слова в хрустальном воздухе повисли
И яркий луч упал к его ногам.
И мысли тут же выдали решенье:
«Гони его туда, где снег глубокий!
Ты рассмотри чудовище получше:
Огромен, как валун, о ноги – где???
Не убивай (не будет прегрешенья!),
Пускай ещё подышит толстобокий,
В снегах увязнет – так сожми покруче
И так свяжи, чтоб мордой не вертел
И не извёл труды твои, резвея —
Всё в мире этом знает жизни цену!
Всё холодеет, не желая краха,
До болей, что под ложечкой сосут!..»
…И всё свершилось. Было Эврисфею
Не до того, чтобы всходить на стену,
Он растерялся и, дрожа от страха,
Себя запрятал в бронзовый сосуд.
Геракл показывает Эврисфею эриманфского вепря.
С античной помпейской живописи.
Скотный двор царя Авгия (шестой подвиг)
Царь, не прощая вольности герою,
Что заявился с вепрем Эриманфским,
А не убил его ещё в горах,
Отмщенья жаждал: «Я тебе подстрою!..
Дай только осмотреться мало-мальски,
Заклятый мой, хранимый небом враг!»
Он, наконец, дошёл до изощренья,
Тупым и мерзким будучи по сути,
И в собственных глазах своих возрос:
– Неси, Копрей, Гераклу повеленье:
Чтоб дольше помнил, что с царём не шутят,
Велю таскать лопатою навоз!
И объясни: чтоб делать это дело,
Доспехов и оружия не надо
(Кабы не вонь – была бы благодать!),
Там скотный двор, где спросу нет на стрелы,
Не чтят героев, не суют награды…
А палица нужна – быков гонять!
Ушёл Геракл печальным в путь далёкий,
Молчит, как тень, не видит встречных лики:
«Такая блажь – да в голову царю?!.»
И будто слышит: «Сын мой ясноокий!
Свершишь двенадцать подвигов великих —
К себе возьму, бессмертьем одарю!»
И вот Элида. Царь-красавец Авгий,
Сын Гелиоса, лаской бога солнца
Избалован, богатством одарён.
Не любит спешки, не выносит давки,
Не хочет знать (ну, хоть умом ты тронься!),
Что в веденье его не только трон.
У Авгия в числе богатств несметных
Стада быков отменных, круторогих,
Породистых, которым нет цены:
В две сотни – стадо из пурпурноцветных,
В три сотни – стадо белоснежноногих,
А вот двенадцать – те посвящены
Отцу, что обитает в синь-лазури,
Которые и летом, и зимою
Белым-белы, как стая лебедей.
И бык один – единственный (не в шкуре —
В лучей сиянье) плыл звездой немою,
Ошеломляя поступью своей.
Стадам на травах Греция дивилась.
Кто шёл, кто ехал – не сводили очи
С быков, бродивших у отрогов гор.
И суть беды, что исподволь явилась,
Царь не учуял, властью озабочен —
И весь погряз в навозе скотный двор.
Заплакал Авгий от беды великой,
Когда тягучий рёв быков услышал,
Вернувшихся к зиме на скотный двор:
– О Гелиос, отец мой ясноликий!..
Бог солнца глянул – и поднялся выше,
И виден был в глазах его укор.
Но вот гремят сандалии Геракла.
– Я обошёл твой скотный двор, светлейший!
Позволь сказать мне без обиняков:
Мне надо день, чтоб эта грязь иссякла,
Но стоить будет труд мой нашумевший
Десятой доли всех твоих быков.
– Сам Зевс тебя послал, великий воин!
Меня не устрашит такая плата,
Но только ты спаси мой скотный двор,
Да будет труд твой чести удостоен!
Все знают, что быки – моя отрада,
Я принимаю этот уговор!
Ушёл Геракл, за дело взявшись тут же:
Он спешно проломал дыру большую
В стене, что окружала скотный двор,
И, обойдя строение снаружи,
Напротив сделал точно же такую —
И свежий ветер, налетевший с гор,
Сквозным порывом выдавил, как пробку,
Застойный смрад. «Ну вот!.. Дышать вольнее,
Считай, что я уже на полпути,
Осталось эту грязную коробку
Отмыть водой Алфея и Пенея,
А значит – реки надо подвести».
Всё сделал, как решил: потоком бурным
Вода двух русел ринулась к проёму
И тут же, всё смывая на пути,
Неслась, спешила с грохотом бравурным
К зияющему дальнему пролому,
Чтоб выход полноводию найти.
Герой смотрел и думал: «Вот силища!..
Не то, что я… Впитать бы эту волю
К победе, самовластию, борьбе!..
Спасение находит тот, кто ищет,
Рук не щадя, не замечая боли,
Упрямый и уверенный в себе».
Под вечер, заложив стены проломы,
Он к Авгию отправился за платой,
Но царь не дал десятой доли стад,
Хоть обещал. Он, жадностью ведомый,
Велел героя не пускать в палаты,
И тот ни с чем отправился назад,
Но знал, что не простит царю Элиды
Его беспрецедентного обмана,
Поступка, недостойного царя.
Спешил в Тиринф, и горечь злой обиды
Сжигала грудь, как будто ныла рана.
«Не взял с собой оружия… А зря!»
Эпилог
Элиды «кормчий» был, как прежде, жив,
Судил и правил, телом здоровея.
Геракл, двенадцать подвигов свершив,
Не слыл уже слугою Эврисфея.
С надёжным войском шёл теперь герой
Туда, где был униженным когда-то,
Убить врага отравленной стрелой,
Кривой душою одарив Таната.
Над Авгием зависла смерти тень —
На выручку спешили доброхоты,
И страшен был отмщенья жданный день,
Хоть боль обиды высушили годы.
Кровавой схваткой всё предрешено,
Где люди людям – просто вражья стая.
Стрела Геракла, ведомо давно,
Карает смертью, промахов не зная.
Элиду возложив к своим ногам,
Геракл увидел радость в смуглых ликах,
И жертвы, принесённые богам,
Невиданными были для великих.
Оливами равнину обсадив,
Назвал священной, посвятив Афине,
В честь бога Зевса игры [13] учредил —
Зовутся Олимпийскими и ныне.
Критский бык (седьмой подвиг)
Оставив дом ни свет и ни заря,
Багаж нехитрый водрузив на спину,
Герой – невольник Грецию покинул
По прихоти зловредного царя.
Из слухов, что ползли издалека,
Царь выбрал те, что для него бесценны:
«Теперь-то ты попляшешь, сын Алкмены,
Пока поймаешь критского быка!..»
На остров Крит отправил Посейдон
Царю быка для жертвоприношенья,
Царь Минос предпочёл своё решенье,
Жестокой ссоре задавая тон.
«С какой я стати буду приносить
Быка, что дарен мне, кому-то в жертву?!»
Он долго любовался мягкой шерстью,
Погладив холку, дал воды испить.
«Ты не погибнешь – будешь мне усладой!»
И, не нарушив жертвенный закон,
Царь подменил быка своим быком,
И сам отвёл подаренного в стадо.
Когда о смертных ведомо богам,
Их голосу не внять – себе дороже!
Они карают (и как можно строже),
Причислив тут же неслухов к врагам.
И с Миносом так сделал царь морской —
Он бешенство наслал на свой подарок.
Бык, почерневший, как свечной огарок,
По острову носился день-деньской.
Покой там людям только ночью снился:
Взбешённый бык всё рушил на пути.
– Владыка моря, – царь вскричал, – прости!..
А Посейдон смеялся и глумился.
Геракл поймал и укротил быка —
Сказать легко, да трудно было сделать!
Герой, не чуя собственного тела,
По острову носился, и рука
Сама не раз тянулась за стрелою,
Но будто останавливал – «Не смей!» —
Ехидный, надоевший Эврисфей,
Путь заслоняя царскою полою.
Геракл тут же приходил в себя,
Отдёргивая от колчана руку,
Летел вперёд по замкнутому кругу,
Забыв про смерть и сам, как бык, сопя.
Когда столкнулись два могучих тела,
Ослеплены невиданной борьбой,
Победу оставляя за собой,
Герой покончил с половиной дела.
Путь морем (с Крита на Пелопоннес)
Предстал другой нелёгкой половиной:
Управится ли с бешеной скотиной,
Что может придавить его, как пресс?
