им с нами, ой!.. – Седой ответил: – Точно,
не любят нас нигде. – На что грузин
напомнил вновь о ценах на бензин.
– …им Землю без людей спасать сподручней!
Сегодня заглянула в магазин —
дают треску – взяла на всякий случай…
– А где же девочка? – спросила ты.
– Не прилетела… Вот, возьми цветы… —
Какая в гладиолусах печаль
высокая!..
И вдруг – да неужели? —
мотор затрепыхался, заворчал —
завёлся! – И… – ну что, не зря стерпели?
не зря сдержали вечный свой порыв
отдать последнее? – ну, слава богу! —
мотор гудел!.. Водитель, прикурив,
дверь распахнул – и – вышел на дорогу…
Как – сквозь стекло – блестел кремнистый путь!
Вот – вот тот мир, где с жизнью мы связались…
Как хорошо, что можно отдохнуть
хоть на груди твоей – другим на зависть…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Неполноценная замена
полумладенческим годам,
когда, безгрешный, был ты сам
людскому морю по колено,
когда часы, цвета и звуки
сливались в запахи одни
и долгие густые дни
дарили сладкие разлуки…
Отныне не вернуться им,
и скудной кажется замена!..
Вот был бы сыном я твоим,
любимым был бы неизменно…
Откуда взялся этот господин? —
уверенный, на Берию похожий…
«Всё покупаю, – говорит, – один,
а эти, – говорит, – пусть едут тоже!»
Шофёр уселся, рафик побежал.
Лаврентий огляделся: – Ах, какая! —
и на тебя кивнул: – С такой не жаль
и в море утопиться! – извлекая
бумажник, и тебе его – под нос,
а в нём зелёные – в толстенной пачке…
Тут я, конечно, встал во весь свой рост-
т – толчок! – я падаю – рука к заначке —
скорее выхватить! – но там дыра,
в кармане, – и рука скользит по ляжке —
его рука вдоль твоего бедра!..
– О нет! – кричу. А ты: – Вставай, бедняжка! —
хохочешь. Я пытаюсь встать. И вдруг —
мне прямо в сердце остренький каблук
летит, вбивает в пол. Но в то мгновенье
увидел я: вскочила на колени
к Лаврентию блондинка. И – провал…
Завгар!..
– Вставай, – ты шепчешь мне, – вставай!..
И я открыл глаза: ещё темно.
И тихо. Только слышно, как цикады
цвиринькают.
– Давно стоим?
– Давно! —
смеёшься ты.
– Прошу тебя, не надо
так хохотать!.. —
Но как же он посмел
поставить рафик поперёк дороги?
Народ дремал. Соперник мой сопел,
во сне поджав коротенькие ноги…
Ты бросила: – В окошко погляди,
придурок! – Я взглянул… Внизу, под нами,
какое-то селение огнями
подмигивало… Те, что впереди,
два колеса вращались тяжело
в рассветной дымке – высоко-высоко
над крышами селенья… Повезло,
что на рассвете сон такой глубокий…
– Приехали! – я выдохнул и стал
мгновенно собранным: – Так, значит, с песней —
на выход! – Но шофёр уже не спал:
– Нельзя, – сказал, – нарушишь равновесье…
«Та-ак, – понял я, – так, значит, мы теперь
над пропастью во ржи? А не охота —
пожалуйста, сигай в окно ли в дверь!..
Одна надежда, что поможет кто-то…»
Пришельцы, эй! Не надо нас, того,
сживать со света. Это мы и сами
сумеем. Нет, мы правда ничего —
мы симпатичные: один – с усами,
другой – с деньгами, я – пишу стихи…
А женщины! Ну где во всей вселенной
таких найдёшь? А если есть грехи —
замолим! Вот – потенциал военный
уж не наращиваем… Детский фонд.
Конверсия. Консенсус. Перестройка.
Но пасаран, едрит твою, рот-фронт!
Да ладно, – фронт, вы подсобите только.
Мы братья вам по разуму – ау! —
пусть младшие – мы сами братьев меньших —
да никогда!.. А птичек и траву
мы сохраним. А стариков и женщин —
ни-ни! А если скатится опять
слеза младенца – мы в пробирку, значит,
её – и, чтобы издали видать, —
в мемориал! Пускай теперь поплачет…
И помыслы очистим изнутри,
чтоб вам не отравляли ноосферу,
свечу поставим! – вот уж года три
внушают нам эротику и веру —
вы только помогите!.. Если ж вам
не до того, я обращусь и выше.
К Юпитеру! К египетским богам,
Аллаху, Иегове, Рама-Кришне!
Спасите и помилуйте – гуртом! —
мы все болезненные ваши дети,
мы, может, нынче как один умрём —
нет повести печальнее на свете!
Еси на небеси, Отец и Сын
и Дух Святой! Махатмы! Агни-йоги!..
…Прощай, читатель, если по дороге
ты не отстал… А мы пока – висим…
Не нарушай центровку, сукин сын,
ступай, покуда цел!..
Прости меня, прости, прости, я виноват;
Я в маскарад втесался пёстрый…
С. Липкин. Вячеславу. Жизнь переделкинская
Сей колхоз устроил Сталин по леоновской наводке.
Показатели блистали в каждой сводке.
Своевременных романов были высоки удои.
Беспегасных графоманов взяли в долю,
в пастухи определили, колокольцами снабдили —
дили-дили – дили-дили… А по ком они звонили?
А по всем – от звёзд столичных до сибирской лесорубки.
Шёл в колхоз единоличник, и урчал кавказец в трубке.
Сам определял – на племя или на убой барашка.
Беспробудно пил всё время председатель Алексашка.
А потом Хрущёв колхозу отдавал распоряженья,
сколько и куда навозу выливать без промедленья.
Перевылили маленько в огороде Пастернака,
что на улице Павленко – возле поля и оврага.
Там теперь музей за это.
Впрочем – с каждым днём ветшает
и, в отличье от поэта, вечностью не утешает.
Как и всё это селенье – на окраине вселенной —
с новорусским привнесеньем, постсоветским населеньем.
Посреди вечерней тьмы густой
только храм светился золотой,
да ещё кабак сверкал бриллиантом,
да собаки лаяли дискантом
между сей обителью и той.
Всё, что хочешь, – лучше, чем ничто.
Тьма над головой и под пальто.
Тьма везде – в любом приделе храма,
В шуточках гуляющего хама,
в мертвецах, играющих в лото.
С ними я до одури играл,
числа выкликал и заклинал —
не вытягивалось «девяносто».
Свечи из нетлеющего воска
продлевают жизни карнавал.
Слышал, в позапрошлом феврале
так мело, мело по всей земле,
словно снегу не дано предела.
Но свеча твоя не догорела —
и не на столе, а в алтаре.
А на даче сорок лет не спят.
Рядом бродит сын твой – староват
стал сынок, завёл за спину руки… —
по тропе твоей любви и муки,
там, где днём туристы гомонят.
Он заходит в полночь в кабинет
твой просторный, где и книжек нет —
стол да плащ, кушетка, кресло, кепка,
сапоги, сработанные крепко…
Он – твой грэевский автопортрет.
Надевает плащ – велик слегка.
Обувает оба сапога —
вроде впору. И несут, как в сказке,
к озеру в резном багете ряски
с ивой, не отплакавшей пока.
Ива деревенская одна
там осталась, где жила она,
милая красавица-полячка,
жизни уплывающей подачка
и твоя последняя вина.
Мы с тобою, праведник Борис,
не во времени пересеклись —
только в этом выпавшем пространстве,
где летят деревья в жажде странствий
по небу, пролившемуся ввысь.
И в соседстве со свечой твоей
я поставлю свечку поскромней
за другого грешника Бориса.
И опять тревожно и капризно
от неё взовьётся рой теней.
Как же он гудит над головой! —
этот рой: «…Труба, трубы, трубой…
Вот и лето… Лета, Лорелея…
Я, я, я… А строю на песке я…
И не всё ль равно, в какой пивной?..»
Посреди вселенской тьмы густой.
…Ну а эту свечку я поставлю
за Арсения,
за него молиться стану
во спасение,
за его письмовник-подорожник
посеребренный,
за пустующий треножник
неколеблемый.
За Давида помолюсь – за Царствие
Небесное:
хоть пображничают в братстве
по-над бездною.
За Владимира, Булата, Валентина, Марка, Юрия,
Иосифа —
дай им всем лозу лазури,
чтобы досыта.
Вот свеча за Александра —
где за здравие? —
чтоб сомненье и досада
нас оставили,
чтобы спала пелена с библейских
глаз его —
злые брызги волн летейских
встретить ласково.
За Андрея, Беллу, Женю,
и Евгения.
Подари им как блаженным
дни забвения,
славу, крепкую на вид,
да шоколад ещё…
И пройду, из храма выйдя,
мимо кладбища.
Приёмный покой при погосте.
