Приёмный покой при погосте.
Но мы здесь не гости – бросьте! —
шеренга смертельно больных:
слепые, глухие, в коросте
обид – и не сыщешь иных.
И все мы болтаем без толку,
чтоб только не зубы на полку,
чтоб раньше других не уснуть —
под стук поездов, без умолку
считающих пройденный путь
туда и обратно… Лишь это
за сельским кладбищем поэта.
Иного никто не нашёл.
Да речка, но даже не Лета,
журча, размывает подзол.
Серебрится снежная дорожка —
ты жива ещё, моя сторожка,
жив и я. И скоро Новый год.
Кто ко мне с подарочком придёт,
постучит в морозное окошко?
Чтоб попасть на этот карнавал,
в очередь за смертью я стоял,
ты освободилась – достоялся.
И теперь вдвоём с тобой остался.
Жду гостей, которых нагадал.
…Во главе стола садись, Иосиф.
Ты здесь жил, своё болото бросив,
чтобы погулять в кругу друзей,
но для избранной судьбы своей
среди трёх не затеряться сосен.
И не торопись. До Рождества
на свои вернёшься острова —
хоть Венеции, хоть Ленинбурга…
Был и я в венециях. Как урка,
на вокзалах ночевал. Едва
от карабинеров сделал ноги…
Вот послушай, сочинил эклоги…
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
Ну и как тебе?.. Да это что!
Я не то могу… Зачем пальто
надеваешь?.. Ладно, я не буду…
Ты меня ещё не знаешь, груду
понаписанного… Но зато —
делим угол… Кто-то в дверь стучится?
Показалось… Может быть, лисица…
Да, представь, у нас с тобою здесь
нынче даже чернобурки есть!
Скоро может и не то явиться…
Ты вскочил в вагон в последний миг.
Был у нас и… в общем, ученик.
Ты о нём писал, я делал ставку…
Чтобы не спиваться, курит травку.
Но никто из нетей не возник
попрямей. Все роют под тебя.
Лучше бы ходили под себя,
от стихов чернилами шибает,
как и у тебя порой бывает…
Да куда же ты?.. Ведь я любя!..
Я-то сам, над рифмами корпя…
(Исчезает.)
…Так же вдруг исчезла ты —
та, какой была когда-то:
персиянка из Орды
и Эсфирь из Халифата.
Я возил тебя сюда,
окунал в купели грязной
деревенского пруда,
окольцованного ряской.
А потом уже водил
к Жене, к Белле и к Булату —
в круг расчисленных светил…
Ты была не виновата
ни в тщеславии моём —
молодом, смешном, напрасном,
и ни в том, что мы вдвоём
веществом взрывоопасным
оказались. Я корил
лишь себя… И неумело
Женя нас с тобой мирил,
заговаривала Белла,
и Петрович оробело
мне в стакан водяру лил…
Новый свет сейчас – почти, как Тот,
снова – Тот, как будто нынче год
пятьдесят – какой? – гляжу с пригорка:
далеко отсюда до Нью-Йорка,
даже литерный не довезёт.
На земле вокзалы хороши —
там дают согреться за гроши
на полах – ах, жарь, гитара, жарко!
Ничего-то мне уже не жалко,
кроме раскрасавицы-души.
Только ей и выпадет летать…
Значит, не увидимся, видать?
Прилетайте! Я заначил водку…
Лень в сторожке заменять проводку,
буду, как сосед, со свечкой ждать.
…У платформы он меня встречал.
Интересовался невзначай
подоплёкой всей. И заикался —
впрямь как Моисей. Я зарекался
верить. И бестрепетно сличал
правду с вымыслом. А он – прощал.
…И в бильярдной мы гоняли чай
до рассвета. Что ему мальчишка
с неумелой самой первой книжкой?
Но подвоха я не замечал.
Да его и не было, подвоха, —
он меня читать учил. Неплохо
научил. А с Сартром и Пеле
не знакомил. И к своей игре
пристрастить не смел, почуяв лоха…
Догорает свечка на столе…
Мне в стакан водяру лил…
Ты на всё это глядела
из нездешнего предела,
где лазурь и трепет крыл.
Но потом спускалась вниз
и прощала чуть устало.
А бывало, на карниз
я ступал, чтоб только стала
ты поближе… Не упал.
Жив-здоров и вам желаю…
Так и жили, проживая
свой начальный капитал.
И теперь осталось нам
так, на донышке немножко.
…Только лес по сторонам —
сумрачный. В лесу – сторожка.
Что я здесь – не знаю сам —
сторожу возле окошка?
Догорает свечка на столе,
золотит узоры на стекле.
Ты такое видел в Оклахоме?
Гоу хоум, Женя, гоу хоум! —
нет земли чудесней на земле.
Опоздаешь – спросят: ты, мол, чей
и каковской веры?.. Гуд? О кей?
Побойчей давай! У нас – ну очень! —
Мочим эвридэй, кого захочем.
А гаранта дёргает лакей.
Кстати, паренёк из этих мест,
из детей кухарки (вот-те крест!)
санаторской. Мальчик, с детства знавший,
что почём… Такому тройкой нашей
порулить ни в жисть не надоест.
Ну а ты – горлан, главарь,
агитатор, не какой-нибудь Айги.
Приезжай – подставь державной ноше
свой хребет! Поэт в России больше
не поэт – не напрягай мозги
подрифмовкой… Вот твоё окно.
Сколько лет оно темным-темно.
Опадают белые деревья.
А собаки лают, как в деревне
по ночам у нас заведено.
Мы с тобой встречали Новый год.
Красовалась ёлка у ворот…
Ты такую видел в Оклахоме?
Гоу хоум, Женя, гоу хоум!
…И какой-то был ещё народ
закордонный. Ты толкал доклад
о России. Дэзик и Булат
были живы, Юра и Володя,
и мечты о девственной свободе…
Ты был истово молодцеват.
89-й? Что-то вроде.
Цифры те же – в зеркало глядят.
Но пустоты завелись в природе.
Сторожу возле окошка,
вдруг ещё приедешь ты.
Всё же Новый год. Кранты
веку – нашему немножко:
на две трети жизни всей
минимум… А дальше – старость?
До неё ещё осталось
сколько-то – приди скорей!
Что-то нам ещё судьба
приготовила такое…
Льётся музыка рекою —
в санатории гульба.
Там сейчас танцуют под
куртуазные напевы
куртизанящие девы
и соседский обормот.
Нынче время их… И пусть
не придёшь ты в тёмный лес мой —
коньяком согрею грусть
и слезами обольюсь
не над вымыслом – над бездной.
Коньяком меня вспоили двое —
многолетней выдержки, таким,
что и до сегодня от него я
протрезветь не смог и волком вою
по застольям этим дорогим.
Был один из бывших гимназистов,
провороненный аристократ.
Голосом чернёно-серебристым
говорил стихи. Пускай со свистом
самолёты к Внукову летят,
пусть в беседку залетает кто-то —
чтенья ни на миг не прерывал.
…Помню май высокого полёта
певчих птиц. Цветенье небосвода,
грозовой сирени карнавал.
И овечки между белых вишен.
Я от станции на встречу шёл
с ним. И был мне каждой клеткой слышен
каждый лепесток. И чище, выше
были притязанья альвеол,
чем сейчас… Старорежимен, строен,
возле озера протез снимал
и бросался в воду, плавал кролем…
Лишь в последний раз меня расстроил —
не узнал сначала. Но достал
коньяку. Налил мне – и не пролил.
…Был другой из мальчиков ифлийских,
из солдатиков сороковых,
роковых. Тревожился за близких.
Созывал друзей. И в этих списках
значился и я, из молодых.
С дагестанским золотом в бокале
достигали мы крутых вершин.
А на кухне распевала Галя…
Боже мой! Как эти зимы звали
В Болдино, в Россию, в карантин!
Ткалась бесконечная беседа
И в своё вплетала полотно
друга-стихотворца и соседа,
друга-богоборца и аскета,
друга и литературоведа
из Парижа… Ночь глядит в окно.
Нету вас – и всё заметено.
А ещё мы позовём Булата.
А Булат Фазиля позовёт.
Старший брат Иосифа без брата
сам придёт… Да это ведь, ребята,
будет грандиозный Новый год!
Два десятка моих собеседников в небытии
или где там ещё…
Обращаюсь к Тебе, но ответы нелепы Твои:
хорошо, хорошо.
Свет и тьма удались – хорошо, и земля, и вода,
и такие вот мы,
кто поверил: не деться со света уже никуда —
и в объятиях тьмы.
Ну а кто не поверил, сомненья не в пользу него,
но опять хорошо:
сомневаться осталось любому всего ничего.
Или – что там ещё?
Будет грандиозный Новый год.
Каждый гость с подарочком придёт.
