Детский рисунок
На столе от лампочки круг,
а за кругом в комнате мрак.
В круге сразу видно, кто друг,
кто во мраке — ясно, что враг.
Девочка рисует дома,
над домами вьются дымы,
и еще не знает сама,
кто чужие здесь, а кто — мы.
Вот опять возводится дом,
а над домом тянется дым.
Все плохое будет потом,
все хорошее создадим.
А под дымом варится суп,
чтобы каждый в доме был сыт.
Тот, кому захочется спать,
сам на полночь ставит часы.
А за домом высится сад —
там деревьев несколько сот.
Яблоки на ветках висят —
сами так и просятся в рот.
Что для жизни надо — все есть.
Чего нету — значит, пустяк.
Решено — мы жить будем здесь,
Решено — мы жить будем так.
Нарисуем старых друзей,
не заметим новых врагов.
В этом мире все любят всех
и до смерти здесь далеко.
Здесь покой — извечный закон.
Незнакомо здесь слово «вдруг»…
…Жалко, что кончается он
там же, где от лампочки круг.
Стихи были написаны раньше. Формальный обыгрыш рифм «круг», «мрак», «друг», «враг», игра со словами оборачивается игрой со смыслом. Оказывается, что такого рода рифмы несут большую смысловую нагрузку. А вот мелодия пришла — прямо открытие, ритм, вернее, — потому что в стихе такого рваного ритма нет. Это мое личное открытие, этим я горжусь. Разнодольный метр. Этого, по-моему, не было ни у кого. Если я ошибаюсь, то, значит, я просто невежественен и изобретал велосипед.
1989
Легли ресницы, словно тени,
как тени в полдень,
какой изгиб каких растений
сейчас мы вспомним.
Искать сравненья — нету силы,
и труд напрасный:
дитя не может быть красивым —
оно прекрасно.
Многие лета
детям Земли.
Радость
ответа
тем, кто нашли.
Ave Maria!
Споемте славу нашей милой,
не помня худа,
чье тело грешное явило
вот это чудо.
И что бы с нею ни случилось,
вдоль жизни долгой! —
уже дарована ей милость
прожить Мадонной.
Счастье прощенья
всем Матерям.
Свет утешенья
тем, кто терял.
Ave Maria!
Хотелось, чтобы был свет, была высота… Должна быть сбалансированность, какое-то равновесие в песнях для себя самого. Стиль хоральный, тот самый, XIX века. Не хочу отрекаться от первоисточников, от влияния. Святое влияние. Вошла в спектакль «Баллада о солдате» Ленинградского государственного драматического театра имени В. Ф. Комиссаржевской.
1989
Мне надоело помнить,
что в этом мире
гигантские карлики
долбят в микрофон, —
и я иду в мой домик,
где дважды два — четыре,
над головой полметра
и маленький плафон.
Мой домик весь оклеен
газетами снаружи —
пестрят передовицы
наказами для нас, —
но их внутри не видно,
и я хочу в мой домик,
мой домик на колесах,
а в нем три пары глаз.
А больше мне не надо.
А где-то рвутся бомбы,
и где-то новый карлик
растет словно грибок, —
а я хочу в мой домик,
в мой домик на колесах,
где светятся три пары глаз
и я не одинок.
Дом построен, дом готов
встретить всех своих жильцов, —
этой песне детский сад нас научил.
Только веник в руки взять
и последний сор убрать —
кто-то хвостик этой песенки забыл.
А пора, давно пора —
катят тачку со двора,
что-то скучно у тебя и у меня.
Может, ждем особый день,
может, руки пачкать лень,
может — просто надо веник поменять.
Мы не видим здесь затей
про отцов и про детей —
старикам у нас, как водится, почет.
Просто надо веник взять
и в квартире грязь убрать,
пока вниз к соседям не течет.
Ехали евреи из России прочь,
где росли, старели, коротали день да ночь.
Но мамою не называли —
все пинка от мамы ждали,
а дождались — стало им невмочь.
Ехали евреи вначале кто куда.
Думали — успеют на любые поезда.
Но Америка накрылась,
хоть Германия открылась.
В общем — оказалось, всем сюда.
Думали евреи на Родине осесть:
косточки погреем, будем сладко пить да есть.
Родину не выбирают, дома стены помогают,
если только эти стены есть.
Верили евреи — уж здесь наверняка
в теплом доме на постели разомнем бока.
Но что мы видим, что мы слышим?
Нету стен и нету крыши —
схар-дира[10], вот все, что есть пока.
Приехали евреи — черт их к нам принес.
Лишь Шамир, Шарон и Перец рады аж до слез,
да вот беда: Шамир — борец за мир,
ну а Шарон — против ООН,
так кто же за евреев — вот вопрос!
(О!) Перец — он раввин, и борода его бела.
Зорко смотрит он сквозь брюки, есть ли брит-мила[11]?
Кто прежде в партию не смог пройти —
так здесь пожалуйте в «дати»[12],
и будет жизнь приятна и мила.
Ну здравствуйте, славяне, с абсорбцией вас прямой!
Евреями мы были там, в России, за кормой.
Здесь же, в качестве нагрузки,
докажи, что ты не русский, —
словом, с возвращеньицем домой!
Ехали евреи…
Две тысячи лет ехали, ехали…
…и едут до сих пор.
Так что же есть жизнь? Продолженье —
вот главное свойство ее.
Оценит размеры крушенья
и требует снова свое.
И снова накладывай пластырь,
заделывай в корпусе течь.
Живи! А про меньшую плату
не может идти даже речь.
И снова ударами весел
поставь по теченью челнок.
И все, что ты в панике бросил,
сложи аккуратно у ног.
Глотая, как слезы, потери,
сочти немудреный свой груз.
Вот видишь — плывешь. А не верил!
Тебя еще хватит на грусть.
На песню об этих утратах,
которые даже назвать
ты можешь решиться когда-то…
И все-таки лучше — молчать.
На собственный уставясь пуп,
мне думать стало все труднее.
Тем более — опять евреи…
Когда покой они дадут.
Гадючье племя, ей-же-ей,
что больше давишь — то живей.
А взвесить трезво — дело в нас.
Ведь сами вывели породу:
щенками их бросаем в воду
и закаляем всех как раз.
Гадючье племя, ей-же-ей,
что больше давишь — то живей.
А наш народ — наоборот:
в своем стремленье прокормиться
ленив, занежен, как патриций,
обильем всевозможных льгот.
Гадючье племя, ей-же-ей,
что больше давишь — то живей.
Нет, все же правда в этом есть:
права людей лишь развращают,
ведь вон евреи — выплывают,
а наших тонущих не счесть.
А я вот выплыл, ей-же-ей,
хоть и подлец, а не еврей.
Взять бы нам — над собой посмеяться,
над загадками пошутить:
вот всю жизнь хотим подчиняться,
а стремимся — поработить.
И ведь бьемся не худо-бедно —
до победы! А там — хоть инфаркт.
А на что нам нужна победа?
Мы же — дуры, и это — факт.
В браке главное — что? — уваженье.
Ну а как уважать раба?!
И какие же униженья
приготовила нам судьба.
Что ж, нести свое рабство — тяжко,
но признать — вдвойне тяжело.
И другая ему, бедняжке,
подставляет свое крыло.
Ах, насколько все было б проще,
как он в слабости был бы слаб,
будь в графе вместо пола — прочерк,
если б не было в мире баб.
Впрочем, раб — он с любой заботой
только раб, а не киногерой.
Для кого-то я стану сотой —
для него не буду второй.
И закончится эта шутка,
в общем, так же, как началась:
мне одной в этом мире жутко,
я ищу над собою власть.
Ну в самый раз над собой посмеяться,
над загадками пошутить:
ну ведь правда — хотим подчиняться,
а выходит… да что говорить!
