Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

У меня беда невольная,
очень странная
                    беда:
не могу приехать вовремя
никуда
и никогда!..
Дремлет ельник —
                         лапы в стороны.
Снег —
          белее не хочу.
И кричу я:
«Ах, как здорово!..
Ах, как здорово!..» —
шепчу…

Но, однако,
               гиды местные
обрывают
мой восторг:
«Вам бы раньше
                      на два месяца!
Опоздали вы
чуток…»
Вот и осень.
Дни высокие.
В речке
          добрая вода.
И – глубокий вздох:
«А все-таки,
вам бы
         в августе сюда!..»

Утро
      теплое и ясное.
От березы —
свет сквозной.
И слова:
«А настоящая
красота
у нас весной!..»
Поезда.
Дороги дальние.
Перекрестки
                 дней и трасс…

Мне б
        когда-нибудь
куда-нибудь
приехать в самый раз!

В природе это действо так рождалось:
сначала
небо
      в стороны раздалось.
Оно раздвинулось
                        неотвратимо
и место для грозы
освободило.
Померкло солнце.
                        Птицы не взлетали.
Захлопали калитки,
двери,
ставни.
Все было зыбким.
                        Все тревожным было.

А туча
         на глазах
                     себя лепила
из ничего!
Из призрачного света.
Из узловатого
                  слепого ветра.
Из сумеречной тени над болотцем,
из темноты,
                укрывшейся в колодце,
из мглы,
           из пыли черной и летучей —
все в дело шло!
Все
    становилось тучей,
которая
торжественно жирела,
клубилась,
              разбухала,
                           тяжелела.
Бурчала что-то,
                     душу распаляя…
Повисла
над домами и полями.
Уперлась в землю.
Горизонт
            прогнула…

И первой молнией
весь мир
           перечеркнула!

То белым по синему —
                                чайкой по небу,
то синим по белому —
                               тенью по снегу,
на горных отрогах,
                         на кочках болота
профессионально
рисует природа!
У осени —
               ясной и рано пришедшей —
берет она
обыкновенные листья
и так их раскрашивает
                              сумасшедше,
что стонут от зависти
колористы!..
Рисует природа.
                     Она не устала.
На кручах
             земного
                       летящего шара
ей нравится
соединять беспрестанно
манеры и стили,
                      сюжеты и жанры.
То вдруг распахнет
                         горизонты громадно,
а то
     все масштабы
переиначит
и кисточкой,
                 сотканной из тумана,
тропинку вдоль речки
едва обозначит…
Природа рисует
                     легко и упруго.
Ей хочется жить!
Ей менять
              интересно
увядшую живопись
летнего луга
на четкую графику
зимнего леса.

Дождь
        закапал неохотно,
словно
не желал идти.
Будто вспоминал,
                       как ходят
настоящие дожди.
И дорога,
             что с опушки

неторопко в лес ползла,
вся —
        в немыслимых веснушках
капель дождевых
была.
Дождь
        качнулся, вырастая.
И – немного погодя —
все на свете
               сразу стало
частью
этого дождя.
Был он щедрым,
                      был он крупным,
лился,
падал свысока,
в землю уходя
                   по трубам
светлого березняка.
Был
     доволен сам собою,
сам собою
поражен!

А потом
           увидел поле
и —
пошел в него,
                  пошел!..
Кончился,
как огорошил.
Убежал —
и не найдешь…

Майский,
            молодой,
                       хороший,
пахнущий арбузом
дождь.

Где же она пропадала?
                             (Поиски – труд напрасный!)
Вновь я ее листаю,
с прошлым —
                   глаза в глаза.

В этой потертой книжке,
                                 будто в могиле братской —
мертвые
телефоны,
мертвые
адреса…
Уже ничего не поправишь.
                                    Уже ничего не скажешь.
И не напишешь писем.
И не дождешься звонков…

Вот на пустой странице —
                                    Шукшин Василий Макарыч.
А перед этим —
                     рядышком —
Симонов
и Смеляков…
Как поименный список
                               армии перед боем
(хватит работы санбатам,
                                 разведчикам
                                                 и штабам!).
Ояр!
Куда же ты, Ояр?!
Не отвечает Ояр.
Сумрачно и таинственно
                                 палец подносит к губам.

Строки в потертой книжке
                                    все еще смотрят призывно.
Все еще дышат,
                     требуют,
                                вздрагивают и говорят.
Я имя читаю
и слышу
           глуховатый голос Назыма:
«Брат,
        мы давно не виделись…
Как поживаешь,
брат?..»

Трудно листать страницы.
Видеть фамилии
                       тяжко…
Зимний полуденный Вильнюс.
За незастывшей рекой
улица Малонёи.
«Стаська! – кричу я.
                            – Стаська!»
Он улыбается грустно.
                              Машет нездешней рукой.

Старая, старая книжка.
Буквы поблекли.
Однако
имя любое —
                   словно
                            прикосновенье к огню.
Строчка:
«Звонить Паруйру!!»
                           Два восклицательных знака.
Может, звонил.
Не помню.
Больше не позвоню.

Старая книжка свидетельствует,
                                          жалует
                                                   и обвиняет.
Как черный квадратик в «Вечерке» —
                                                  каждый ее листок…
Где ты, Кузьмич?
Откликнись!..
И комнату заполняет
неповторимо протяжный,
                                  скорбный луконинский вздох…

Я позабыл о времени,
                             старую книжку листаю.
Вся она —
будто исповедь
                    осиротевшей семьи…
Рана моя
            открывшаяся.
Память моя
               святая.
Други мои – товарищи.
Вечные судьи
мои.

Вы не верьте
                 в мою немоту.
Даже если я вдруг упаду,
даже если уйду,
то не в землю уйду.
Я не в землю,
                  а в песню уйду.

Будут яблони осень встречать,
и посыпятся звезды в траву.
И пока на земле будут песни звучать,
в каждой песне я вновь оживу.

Я открою глаза и проснусь,
гляну в небо и вновь улыбнусь.
Вздохом ветра вернусь,
хрустом снега вернусь,
эхом ласковой песни вернусь.

И обрушится дождь голубой.
Будут листья дрожать на ветру.
И пока на земле существует любовь,
не умру я, друзья, не умру.

Пусть в долину помчатся ручьи!
Пусть очнутся в садах соловьи!
Я люблю эту жизнь, и все песни свои
я писал ради этой любви.

Вы не верьте
                 в мою немоту.
Даже если я вдруг упаду,
даже если уйду,
то не в землю уйду.
Я не в землю,
                  а в песню уйду.

И опять он рождается
                              в зябком окне.
Барабанит в стекло,
будто просит помочь.
В нем —
            коротком,
                         еще не потерянном дне —

непрерывная боль,
сумасшедшая мощь!..
«Суета!» – говоришь?
                             «Принесет – унесет?»
Говоришь, что поэту
                            гораздо важней
о бессмертии думать
и с этих высот
обращаться к векам
                          через головы дней?..
Я не ведаю,
чем тебя встретят
                       века…

Для спешащего дня
                          я кричу и шепчу.
И останется после
                        хотя бы строка —
я не знаю.
Я знаю.
Я знать не хочу.