Тома потушил лампаду и на ощупь добрался до лежанки. Сел, приподнял угол занавески.
— Неужто, молился? — спросила из темноты дочь.
Он молчал, глядя в окно.
— Что-то на тебя не похоже…
Тома опустил занавеску, лег, натянул одеяло.
— Да не переживай ты из-за этого молока, — негромко говорила Фросика. — Не достал и ладно, завтра повезет. А я Петрикэ тем отваром все же напоила. Поначалу он носом крутил, запах ему, видать, не понравился, свекла как-никак с гнильцой, а потом ничего, голод не тетка… Ты спишь, тата? А где ты так долго ходил? Соседка забегала, говорит, у нас тут одного немца зашибли насмерть, теперь обыск по всему селу будет, облава… Неужто партизаны? Может, и Костаке с ними, а, тата?
Прислушиваясь к вою буксующей машины, отец нехотя протянул:
— Может, и с ними… Где-нибудь в кодрах отсиживается, разбойничек… А дите пусть с голоду подыхает…
— Как тебе не стыдно, тата?! — воскликнула Фросика.
— Ты до моего стыда не касайся! — повысил голос отец. — Ты о своем подумай! Без родительского спросу привела в дом шалопая, без роду и племени! Да он черенка воткнуть в землю не может! Потому, видать, и в лес подался, стрелять оно легче, чем землю потом обливать!
Заплакал ребенок. Фросика взяла его на руки, стала ходить по комнате:
— Спи, Петрикэ, спи, маленький! Завтра мы уйдем отсюда! В лес уйдем, к папе! В лесу хорошо, тихо…
Константин Гангур шел по сельской улице, и на его груди звенели боевые медали. Приветливо кланялись ему односельчане, следом почетным эскортом тянулась ватага ребятишек. Повстречался молодой инвалид на костылях. Константин с трудом узнал в нем одного из своих сватов. А Константину вот повезло: руки-ноги целы, лицо не изуродовано, видать, в рубашке родился!
И тут Константин увидел Фросику. Она медленно шла навстречу, держа за руку четырехлетнего Петрикэ. И почувствовал Константин, что не может двинуться с места, отнялись ноги…
Рванулась Фросика, птицей полетела к мужу. Повисли оба, жена и сын, на его шее, и Константин ожил, закружился с ними. И улица, и небо — весь мир закружился в победном вальсе.
Константин Гангур и Тома Виеру сидели друг против друга и кололи орехи. Зажимали по два ореха между ладонями, раздавался хруст — и раздавленные орехи ложились перед Петрикэ, который сидел сбоку, старательно очищая их от скорлупы. Все трое сосредоточенно молчали. Только Петрикэ поднимал голову всякий раз, когда от резкого движения на отцовской груди звякали медали.
К столу подошла сияющая Фросика, поставила графин с вином. Тома разлил в стаканы, поднял свой:
— Со свиданьицем.
Константин сделал несколько глотков, крякнул от удовольствия:
— Вот это вино, я понимаю!
— Это уже не вино, — сказал тесть, — перестояло. Поздно я спохватился, не до него было.
— Ну, а мое, видать, недостояло, — сказал Константин. — Фросико, а ну-ка, принеси фляжку. И чистые стаканы.
Он разлил содержимое фляжки. Тесть взял свой стакан, принюхался:
— Откуда это?
— Партизанское, — улыбнулся Константин. — Прошлой осенью наткнулись на заброшенный виноградник, вот я и попробовал… — Он чокнулся с тестем — Норок, тата.
— Норок.
Тесть отхлебнул глоток, подержал во рту и… выплюнул.
— Доброе вино ты сделал, Костаке, — весело сказал он. — Таким врага напоить, и снарядов не надо — наповал сразит. Как чума!
Посерело лицо у зятя, поднялся он, звеня боевыми наградами, крикнул:
— Ефросиния, собирайся!
— Куда? — застыла жена на пороге.
— На квартиру!
Константин шел по склону холма, где когда-то были виноградники. Теперь здесь все было изрыто окопами, воронками. Он остановился возле чудом уцелевшего старого куста, сорвал гроздь иссиня-черного винограда, съел несколько ягод.
— Товарищ Гангур!
С холма к нему спускался низкорослый мужчина в кителе военного образца. Это был секретарь райкома Цуркап.
Они обменялись рукопожатием.
— Пейзажем любуешься? — Цуркан опустил руку на его плечо. — Как ты думаешь, сколько лет надо, чтобы восстановить все, как было?
Константин неопределенно пожал плечами.
— Это не ответ будущего директора хозяйства, — с упреком сказал секретарь. Константин оторопел. — Завтра вечером чтоб был в райкоме, будем утверждать. Возражения есть?
Новость свалилась как снег на голову. Константин лихорадочно соображал:
— Знаний у меня нет, Игнат Георгиевич!
— Будешь учиться без отрыва. Что еще?
— И потом, возраст у меня…
— Сколько тебе?
— Двадцать семь.
— Ну что ж, в самый раз. Техникой мы тебе поможем, а с людьми тебе повезло, Константин Григорьевич. В селе живут потомственные виноградари, вот у них и учись этому делу. — Секретарь поднял валявшийся кол и вонзил его в землю.
Меж зеленых холмов движется белая «Волга», в которой сидит пожилой Константин Григорьевич Гангур. Со склонов к дороге сбегают стройные ряды виноградников. Бетонные опоры шпалер белым пунктиром прошивают зеленое море.
— Ну как там, в Венгрии, Константин Григорьевич? — спросил водитель. — Как их вина?
— Отличные вина… Венгры в этом толк знают. Возили нас к знаменитой токайской горе. Гид рассказывал, что в прошлом веке офицеры приказывали своим солдатам проходить мимо этой горы парадным шагом: так они ценили токайское. Вот я и думаю, а пройдет ли кто-нибудь парадным шагом мимо наших холмов? Сколько пота на их склонах пролито, орошать не надо…
— Это уже не ваша забота, Константин Григорьевич, вы свое дело сделали, золотую медаль отхватили, да еще где — в самом Будапеште! Тесть-то ваш знает про медаль?
— Еще нет.
— Вот обрадуется старик!
К дому, где доживал свой век Тома Виеру, подкатила «Волга». Из нее вышел Константин Григорьевич со свертком в руке и направился к калитке.
Девяностолетний тесть заметно усох, но держался прямо. Он взял протянутый зятем бокал с рубиновым вином, покрутил в дрожащей ладони, отпил глоток, подержал во рту, проглотил, посидел с открытым ртом, словно ожидая чего-то, и поставил бокал на стол.
На лбу Константина Григорьевича проступили крупные капли пота. Он ждал приговора.
— Это вино! — сказал тесть.
Константин Григорьевич вытер лицо платком, подошел к старику, обнял за плечи:
— Спасибо тебе, тата! Я ведь и на пенсию, можно сказать, из-за этого проклятого вина не выходил! Но верно говорят: не боги горшки обжигают! Ну, а ты как? Может, к нам бы перебрался, а, тата? Чего бобылем в твои-то годы? А так бы мы вместе, по-стариковски, а? И потом у меня все удобства, что ни говори, а в нашем возрасте…
— Благодарствую, Костаке, — проскрипел тесть. — Мне и тут неплохо, Фросика каждый день заглядывает, помогает. Внуки и правнуки наведываются. Максимаш чаще других забегает, все про лозу выспрашивает… Ты вот что, Костаке, — старик потянулся к бокалу, — не давай вину задубеть. Ты, видать, за цветом красивым гонишься, а вино дубеет. Облегчить его надо чуток, чтоб оно душу свою раскрыло…
Дрогнул голос у Константина Григорьевича:
— Вот вы, тесть уважаемый, о душе вина моего печетесь, а что мою душу всю жизнь травите — этого не замечаете. А вы знаете, что это самое вило обскакало все заморские вина?
— Так на безрыбье, Костаке, и рак рыба, — хрипло хихикнул старик.
— Ну, знаете!..
И Константин Григорьевич — в который раз! — покинул дом тестя с твердым намерением больше туда не заглядывать.
За окном взревела и укатила машина. Старик отхлебнул еще один глоток, подождал с открытым ртом и задумчиво проскрипел:
— Дубеет. Как пить дать, дубеет.
«Волга» нырнула под арку с надписью: «Виноградарско-винодельческий совхоз-завод «Букурия».
Константин Григорьевич в своем кабинете спешно приводил в порядок бумаги: одни рвал и бросал в корзину, другие раскладывал по разноцветным папкам. Увидев на пороге увешанного фотоаппаратами Джику, он властно крикнул:
— Кругом — марш!
Вспышка магния, щелчок. Однако директор успел прикрыть лицо рукой.
— Напрасно вы, Константин Григорьевич, — усаживаясь в кресло, сказал Джику. — С журналом я договорился, дают целый разворот. И заголовок я придумал оригинальный: «Династия продолжается».
— Джику, ты хочешь, чтобы я вывел тебя за ухо?
— В общем, ухо у меня тренированное…
Вспышка, щелчок — и Джику ухитрился сделать нужный снимок.
— Отлично! На всю страницу вы вот так, как сейчас, рвете бумаги, подтекстовка: «Генеральная уборка»… А на правой странице ваш сын Петр Константинович сидит на вашем месте, просматривает бумаги…
— Которые я порвал? Не морочь мне голову, Джику, у меня времени нет. Иди, дорогой.
— Джику сделал свое дело, Джику может уходить. Предпоследний вопрос, Константин Григорьевич: можно к вам вечерком заглянуть?
