Но есть и другой важный момент. Советские кинорежиссеры, за редким исключением (Тарковский, Абашидзе, Параджанов, Динара Асанова, может, еще кто найдется), ставя фильм, решают две задачи: первая — побочная — сделать картину, вторая — главная — варьируется: прорваться в кинопродукцию или хотя бы снимать за бугром, взять на главную роль жену, попасть на международный кинофестиваль, схватить отечественную премию, обобрать сценариста, на худой конец, улучшить жилищные условия. Кончаловский, обеспеченный от рождения всеми жизненными благами, чужд мелким материальным расчетам. У него все сложнее и тоньше. Задумал он картину о Рахманинове в начале своего полуэмигрантства, когда к нему предельно сурово относились и киновласти, и верховная власть. Достаточно сказать, что приехать в свою страну он, сохранивший советское подданство, мог только по вызову. Так вот, через Рахманинова хотелось объяснить собственную, вынужденную, как он считал, разлуку с Родиной. Тогда концепция страдающего Рахманинова, беззаветно любящего оставленную землю, тоскующего по ней и мечтающего о возвращении, вполне устраивала.
Но изменилось время, брежневский застой сменился горбачевской перестройкой, распахнулись границы для всех изгнанников и для режиссера-самоизгнанника, в корне изменился взгляд на эмигрантов. Они не только ни в чем не виноваты, они жертвы злостного режима, Родина открывает им свои объятия, скорей, скорей домой, хотя бы в виде трупов. Рахманинову уже ни к чему заниматься мучительным самокопанием, отыскиванием какой-то своей вины в случившемся (равно и Шаляпину), он может сам предъявить счет тем, кто заставил его уехать. Он переходит в наступление. Таково и ощущение режиссера, его физическая и душевная биография вновь соединяется с обновленным рисунком душевной жизни композитора.
Но время опять меняется. Трагические события августа 1991 года по какому-то невероятному, возможному только в нашей «стране-наоборот» выверту предают окончательному забвению благородное кредо Анны Ахматовой: «Я была всегда с моим народом // Там, где мой народ, к несчастью, был». Героем становится не дурак-домосед, разделяющий всеобщие тяготы, а тот, кто не вернулся, сбежал, предал, утек с поста. С такими носятся, их самоохранительной ловкостью восхищаются, даже позорное признание в трусости умиляет: какая искренность, какая честность! — и случается, награждают орденами за дезертирство.
Естественно, в такой атмосфере — вернемся к нашим баранам — концепция второго сценария тоже устарела, теперь нужно что-то совсем, совсем другое, но это уже не моя забота. Меня больше не занимает, как можно в свете последних событий срастить монолит с флюгером. Пастернак сказал: «Я не рожден, чтобы два раза // Смотреть по-разному в глаза». Мне бы пришлось это делать в третий раз.
Кроме того, я убедился, что Рахманинов сейчас действительно никому не нужен. Во всяком случае, у себя на Родине. В этом году был двойной круглый юбилей композитора: сто сорок лет со дня рождения и пятьдесят лет со дня смерти — все в феврале. Центральное телевидение обратилось ко мне с предложением сделать передачу, подобную той, что я делал о Бахе, только не двух, а — гулять, так гулять — четырехчасовую.
Едва я начал работать, мне сказали: довольно и трех часов, потом сократили до двух — мол, Баху этого хватило, хватит и Рахманинову. Когда же приехали снимать, выяснилось: дают только час.
В торжественный день юбилея передачу свели к… пятнадцати минутам и в таком виде показали. Но еще больнее поразило меня, что по другой программе, почти в то же время, на экран вызывали дух Рахманинова.
Коли моим соотечественникам нужен не Рахманинов, а его призрак, я скажу, чуть перефразируя предсмертные слова Меркуцио, оплатившего жизнью вражду Монтекки и Капулетти:
— Чумак на ваши домы!..
1. (Натурная съемка.) ПЕТЕРБУРГ 10-х ГОДОВ. МИХАЙЛОВСКАЯ ПЛОЩАДЬ. ДЕНЬ.
Весенний ветер продувает петербургские проспекты, рябит воду каналов, несет низкие облака. У подъезда Дворянского собрания зябнет на ветру «чистая публика» — дамы в манто, придерживающие шляпы со страусовыми перьями, мужчины, удерживающие котелки и цилиндры на головах, офицеры в развевающихся на ветру шинелях тонкого сукна. Трепещет на ветру полуотклеившаяся афиша: «ПЕРВОЕ ИСПОЛНЕНИЕ В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ. „ЛИТУРГИЯ СВЯТОГО ИОАННА ЗЛАТОУСТА“ СЕРГЕЯ РАХМАНИНОВА. СИЛАМИ АРТИСТОВ ИМПЕРАТОРСКОГО ТЕАТРА ПОД УПРАВЛЕНИЕМ АВТОРА»… Ох! С головы у дамы срывается огромная шляпа с пепельными розами и летит через площадь к светлой громаде здания Росси, влипает в узорчатую чугунную ограду. Здесь ее и нагоняет румяный драгун. Победоносно улыбаясь, он бережно несет ее своей спутнице.
2. (Натурная съемка.) ПОДЪЕЗД ДВОРЯНСКОГО СОБРАНИЯ. ДЕНЬ.
То и дело подъезжают экипажи. Кучера лихо осаживают разгоряченных коней и, соскочив с облучков, отстегивают кожаные полости, помогая выйти седокам. Из пролетки извозчика выскакивает пожилая, но быстрая в движениях дама — Мария Аркадьевна Трубникова, впоследствии известная нам тетка Рахманинова. За ней ее дочь — Анна, с раскрасневшимися от ветра щеками, с выбившимися во все стороны золотыми кудрями. Трубникова нетерпеливо оглядывается.
Трубникова. Анна!.. Ну где ты там?..
Анна, придерживая одной рукой вырывающуюся шляпку, расплачивается с извозчиком. Трубникова, потеряв терпение, делает несколько торопливых шагов и, поскользнувшись на мартовской наледи, падает. К ней кидается солидный господин в бобрах; помогает встать.
Трубникова. Боже, никак ногу сломала…
Анна (подбегая). Мама, вы ушиблись?..
Солидный господин. Пожалуй, надо бы доктора…
Трубникова. Ужасная боль!
Анна (солидному господину). Не откажите в любезности, извозчика…
Трубникова (испуганно). Нет, нет! Сережин концерт я ни за что не пропущу. Дай мне опереться на твою руку.
Анна осторожно ведет мать к дверям. Трубникова сильно хромает.
3. (Съемка в помещении.) БОЛЬШОЙ ЗАЛ ДВОРЯНСКОГО СОБРАНИЯ.
Блещущий позолотой и хрусталем зал наполнен сдержанным говором. В ложе — Наталья Александровна Рахманинова — жена композитора: темноволосая красавица с горделивым поставом головы. Ее сестра — подчеркнуто скромно одетая, с гладко зачесанными волосами — Софья Сатина: ее нельзя назвать привлекательной, если не видеть глубокого и пристального взгляда больших серых глаз. Здесь же — Мария Аркадьевна с суетящейся Анной, которая расшнуровывает высокий ботинок матери.
Анна. Нога ужасно распухла, мама!
Наталья. Тетушка, вам надо домой. Это может быть перелом.
Трубникова (категорически). Я сама знаю, что перелом. Чепуха! Ни одного концерта моего племянника в Петербурге я не пропустила. И не пропущу. Аня, попроси льду из буфетной.
Говор в зале вдруг резко смолкает.
4. (Съемка в помещении.) БОЛЬШОЙ ЗАЛ ДВОРЯНСКОГО СОБРАНИЯ.
На сцене появляется хор: мужчины в черных фраках, женщины в длинных белых платьях. В центре — белокурый исполин с надменным ртом. Шелест голосов прокатывается по залу, оживление.
5. (Съемка в помещении.) ЛОЖА ДВОРЯНСКОГО СОБРАНИЯ.
Трубникова (шепотом). Батюшки, да это никак Шаляпин! Его же нет в афише.
Наташа (хитро улыбается). Федя хотел, чтобы это был сюрприз для всех.
Оживление в зале сменяется молитвенной тишиной. На сцену, сутулясь, чуть волоча ноги, выходит очень высокий, худой, коротко стриженный, с большим продолговатым лицом дирижер и автор музыки, Сергей Рахманинов. В его чопорной элегантности подчеркнутая старомодность. Строгий взгляд из-под припухших век почти угрюм. Глубокий поклон хору, легкий наклон головы в замерший зал. Он поворачивается к певцам, медленно поднимает руки… Мощный бас Шаляпина наполняет зал.
Шаляпин (поет).
Его подхватывает тенор, затем хор.
Шаляпин.
Хор.
Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!..
6. (Съемка в помещении.) БОЛЬШОЙ ЗАЛ ДВОРЯНСКОГО СОБРАНИЯ.
Камера скользит по растроганным, зачарованным лицам слушателей, среди которых то здесь, то там фиолетовыми пятнами выделяются рясы священнослужителей. В ложе Наталья Рахманинова неотрывно смотрит на мужа. Строгое отрешенное лицо Софьи. Мария Аркадьевна забыла о больной ноге, осеняет себя крестом. У Анны по-детски полуоткрыт круглый рот.
7. (Съемка в помещении.) БОЛЬШОЙ ЗАЛ ДВОРЯНСКОГО СОБРАНИЯ.
Хор литургии ширится, растет. И в этот момент сквозь сводчатые окна под самым потолком бьет солнечный свет, прорвавшийся с очистившегося неба, и заливает фигуру Рахманинова, драгоценно позолотив его вскинутые руки. И со звуками хора камера медленно поднимается над залом, туда — к этому окну с голубеющим весенним небом. И перед нами открывается город Святого Петра, с позолоченными крестами и иглой Адмиралтейства.
