С тюремной караульной вышки Овчинников смотрел вниз.
Прогулочные дворы, разделенные глухими заборами, напоминали сверху ломти торта, нарезанного от середины к краям. В одном из них, заложив руки за спину и сумрачно глядя в землю, одиноко прогуливался седоголовый генерал. В другом, жестикулируя, спорили на ходу подтянутый полковник и штатский с сухим породистым лицом.
В третьем о чем-то рассуждали Синельников и Плюснин.
Овчинников спустился в помещение вахты. Перегородка с застекленным смотровым окном отделяла охрану в дежурке от прохода со двора на улицу, закрытого обитой металлом дверью. Дверь запирал засов, задвигавшийся из дежурки.
— Смена идет, — предупредил вахтер Овчинникова.
Овчинников наблюдал, как покидали тюрьму сменившиеся надзиратели: внимательный взгляд дежурного в оконце, гром отодвинутого засова; выходящий, толкнув дверь, оказывается снаружи; пружина возвращает дверь на место, гремит задвинутый из дежурки засов. Затем появляется следующий надзиратель и все повторяется.
Овчинников вышел во двор. Его взгляд остановился на могучих воротах, схваченных железными скобами, на высоченных каменных стенах, на вышках с часовыми.
— Товарищ командир. — За спиной Овчинникова стоял озабоченный Распутин. — Я насчет могилы товарища Ямщикова… Воевали вместе… Памятник бы установить…
— А я при чем? — изумился Овчинников. — Я в глаза твоего Ямщикова не видел.
— Так вы ж заместо его присланы! — в отчаянии воскликнул Распутин. — Важин — «не положено», Камчатов — «не положено». К кому же теперь?
— Не до памятников. Другие заботы. Извини. Овчинников направился в помещение канцелярии.
Здесь из угла в угол расхаживал хмурый Камчатов.
— Не раздевать же каждого из-за шрама этого, — виновато говорил ему Важин. — В бане не все помылись, каждая камера отдельно, очередь…
— Очередь! — огрызнулся Камчатов. — Сутками мой!
— Может быть, Овчинников давно в Харбине папиросами торгует, — вступился за Бажина Овчинников.
— Защитничек! — взвился Камчатов. — Нет, чтоб помочь!
— Как я помогу?
— Как, как… — передразнил Камчатов. — Сам в бане спины три!
В комнате надолго повисло тяжелое молчание.
— Ладно, не серчай… — тихо сказал Камчатов и виновато тронул Овчинникова за рукав. — Третью ночь не сплю, сорвался…
— Ты вот что, Алексей: выдели в ночь на пятницу десяток человек с двумя пулеметами для охраны железнодорожного моста под Шмаковкой.
— А чего его охранять? — удивился Важин. — В кои веки товарный с дровами проползет…
— Эшелон из Читы на фронт проследует, — озабоченно объяснил Камчатов. — Под Владивосток. Для последнего удара.
— Нельзя полвзвода с тюрьмы снимать, — хмуро сказал Овчинников.
— Придется, — Камчатов развел руками. — Случай-то экстренный. Застраховаться надо. Не дай бог, Мещеряков про эшелон проведает.
— Ясно, — недовольно кивнул Овчинников.
— Да ты, Леха, не переживай: на одну ночь можно, — успокоил его Камчатов. — Ну, бывайте.
Он нахлобучил картуз и вышел из канцелярии.
— Мне срочно нужен Мещеряков, — сказал Овчинников.
Важин удивленно повернул голову:
— Вас предупредили: можете передать через меня.
— Я должен говорить с Мещеряковым, это очень серьезно, — настаивал Овчинников. — У вас свои дела: искать в бане Овчинникова.
— Хорошо, вечером, — кивнул Важин.
По аллее пустынного городского сквера злой ветер гнал жухлый осенний лист. Важин присел на край мокрой скамьи, закурил. Неприметно огляделся: никого… Он быстрым движением засунул маленький бумажный шарик в щель под сиденьем скамьи. Выждал немного, швырнул в урну недокуренную папиросу и, подняв воротник шинели, неспешно зашагал прочь.
Конвойный ввел Куницына-Плюснина в кабинет Камчатова. Тот вежливо указал арестованному на стул.
— Ну вот, — приветливо сказал он, — теперь мы знаем о вас почти все, гражданин… Плюснин.
Плюснин мертвенно побледнел.
— Остался один вопрос: к кому и зачем послал вас в тюрьму Мещеряков?
Плюснин молчал. Его лицо напоминало гипсовую маску.
— Мещеряков загнал вас в капкан, — сказал Камчатов. — Неужели вы будете хранить его тайну?
— Я не стану вам помогать, все равно меня расстреляют, — мертвым голосом произнес Плюснин. — Моих грехов на сто «вышек» хватит. — Он поднялся с места. — Так что не трудитесь вызывать.
Вечерело. Начинал накрапывать дождь.
В городском сквере было все так же пустынно и неуютно.
Остроносый присел на край скамьи, где прежде сидел Важин. Наощупь, не поворачивая головы, вытащил из щели бумажный шарик. Сунул его в карман. Неторопливо направился к выходу из сквера.
В горнице чадящая керосиновая лампа освещала странный натюрморт: самовар, бутылку водки, неоконченный пасьянс и початый пирог с тремя воткнутыми в него зажженными свечами. Мещеряков плеснул Кадырову и себе водки, обернулся к застывшему у стола Шерифу. Ошейник пса густо украшали царские ордена и медали.
С улицы донесся скрип подъехавшей телеги, и вскоре в горнице появился Овчинников.
— Добрый вечер, господа, — сказал он, потирая озябшие руки.
Мещеряков кивнул, поднялся, жестом пригласил гостя к столу.
— У нас праздник, — сказал есаул. — Шерифу три года.
Он налил водки в пустую кружку, придвинул ее Овчинникову.
— Я не предупрежден, — сказал гот. — Неловко без подарка.
— Ничего, — успокоил Мещеряков и притянул к себе пса.
На ошейнике зазвенели награды. Во взгляде Овчинникова отразилось изумление.
— Я подарил ему сегодня все, что заслужил за три войны, — серьезно сказал есаул.
— Это не лучшая из шуток, — поморщился гость.
— Ну, о ваших-то шуточках я наслышан, — усмехнулся Мещеряков. — Один расстрелы под Моцарта чего стоят. А я не шучу. Шериф — единственный, кто не продаст.
— Что ж… — Овчинников поднял кружку. — Тогда за верность, первую из добродетелей! — Он выпил и, помолчав, сказал: — Я ничего не принес Шерифу, но у меня подарок для вас.
— Я знаю об эшелоне, — спокойно произнес есаул. — Вырежем охрану и взорвем состав па мосту.
— Я о другом, — сказал Овчинников. — Вывести из тюрьмы одного Синельникова невозможно.
Лицо Мещерякова окаменело.
— Но можно освободить сразу всех заключенных воскресенской тюрьмы и одновременно уничтожить всех красных в городе, — невозмутимо произнес Овчинников. — Тогда и Синельников — ваш.
Мещеряков, не сводя с пего настороженного взгляда, уселся напротив. Кадыров, недоверчиво глядя па Овчинникова, устроился рядом с есаулом.
— Осечки быть не может, я продумал все, — сказал Овчинников. — Возникнут сомнения — не стесняйтесь.
Мещеряков, не сводя с Овчинникова глаз, смешал карты неоконченного пасьянса и стал тасовать колоду.
— Ваш человек, напившись в городе, выкрикивает обидные для власти слова, — начал Овчинников. — Его забирают в ЧК для проверки. Протрезвев, он, якобы со страху, выбалтывает, что служит у вас, что вам известно об эшелоне и что в ночь па пятницу ваш отряд взорвет его вместе с мостом. Камчатов не удивится вашей осведомленности: Важину и мне он говорил, что в городе у вас есть уши. А такого верного случая расправиться с вами красные не упустят.
— Баранов с двенадцатью саблями не рискнет, — сказал есаул. — Мы вырубим их в четверть часа.
— Именно поэтому у красных одни выход: на ночь придать весь взвод охраны Баранову, — сказал Овчинников.
— Не считайте их идиотами, — усмехнулся Мещеряков. — Обнажить тюрьму?..
— Камчатов так вас боится, что уже приказал снять с тюрьмы десять человек. На всякий случай, для страховки. Неужели вы сомневаетесь, что они снимут остальных, зная о вашем нападении точно?
— Все-таки ночь без стражи… — Есаул уже колебался.
— Риск минимальный, — сказал Овчинников. — Взвод уйдет в темноте и к рассвету вернется. Никто не заметит. К тому же риск оправдан: покончить наконец с вами.
— Гм… Ну, предположим… — есаул кивнул и стал раскладывать новый пасьянс. — Что дальше?
— Кроме Важина, в тюрьме останутся лишь шестеро надзирателей, по двое па этаж, и четверо часовых па вышках.
— Все равно одному Важину с ними не справиться, а штурмом тюрьмы не взять, — сказал Мещеряков, не поднимая головы от карт. — Численное превосходство хорошо в поле.
— Штурма не будет. Пока красные ждут у Шмаковки, вы в темноте подойдете к тюрьме. Часть людей оденется красноармейцами и изобразит конвой. Другие спрячут оружие под шинелями и сыграют пленных. Важин без хлопот впустит отряд во двор.
Останется перебить десять человек и раздать офицерам оружие из канцелярии. Его там воз.
Мещеряков, не поднимая глаз от пасьянса, кивнул:
