В середине двадцатых годов, уже на ущербе жизни, Павел
Николаевич Орленев стал писать давно задуманную им книгу
воспоминаний. Знаменитый, всегда на виду, избалованный вни¬
манием по всем поводам (иногда это был феноменальный успех
с неслыханными до того в русском театре тысячными сборами,
иногда — неудачи, которые тоже служили предлогом для сенса¬
ций и шума газет), он теперь боялся тишины и забвения.
В 1922 году, после долгих скитаний по России, он приехал на
гастроли в Москву. Это была революционная Москва, изменившая
мир и вместе с ним театр, Москва новых студий, только что сы¬
гранной «Турандот» в постановке Вахтангова, «Великодушного
рогоносца» у Мейерхольда и «Федры» у Таирова. Рядом с ними
на афишах появилось имя Орленева; в объявленном им репер¬
туаре, несмотря на прогремевшие великие бури, никаких измене¬
ний не произошло: знакомые пьесы, знакомые роли. И трудно
было предвидеть, что получится из этого соседства нового со ста¬
рым. Все обошлось иаилучшим образом, гастроли принесли успех,
правда, Орленев и самому себе не мог бы сказать, что это за ус¬
пех — почтительно-музейный, чудом сохранившегося прошлого,
или живой, стихийный, ответивший каким-то непреходящим
нравственным потребностям аудитории.
С грустью он говорил тогда репортеру журнала «Театр и му¬
зыка», что «молодая Россия ничего не знает об Орленеве... Знают
мое имя, но подчас не знают, кто я: актер, музыкант или пе¬
вец». Ему было пятьдесят три года, он сохранил силы и артисти¬
ческую форму, и планы у него были смелые. Но для начала он
хотел поставить фильм по сочиненному им сценарию о своей ра¬
боте актера («дать моменты достижения каждой роли») и напи¬
сать воспоминания: «. . .в памяти моей ярко стоят десятки встреч
с самыми разнообразными людьми. Здесь есть и Лев Толстой, и
Чехов, и Качалов (мой ученик), и Джером, и американские мил¬
лиардеры, и много, много других лиц» i. Такими были его самые
ближние цели.
Он хотел подвести черту под прошлым для «новой энергии и
какого-то сдвига», чтобы начать все снова, наперекор привычке и
готовым приемам. Но за те несколько лет, которые прошли между
его первым упоминанием о книге и началом работы над ней, все
изменилось: он почувствовал старость, приближение конца и те¬
перь видел в своих воспоминаниях единственную возможность
оставить след в памяти русского зрителя. Он очень дорожил этой
возможностью и писал книгу в том состоянии самозабвения и
полной сосредоточенности, какое у него бывало только в моло¬
дости, когда он готовил роли в инсценировках Достоевского. Со¬
хранился автограф его книги, и, листая орленевские тетрадки
в коленкоровых переплетах, можно убедиться, что в литературных
занятиях он тоже был импровизатором и писал легко, на одном
дыхании.
Когда рукопись была готова, ее послали на отзыв А. В. Луна¬
чарскому, в то время главному редактору издательства «Acade¬
mia». Он ее одобрил и заметил, что книга нуждается во внима¬
тельной корректуре, но исправлять в оригинальной и непосред¬
ственной речи автора надо только то, что «заведомо неправильно»,
а не то, что «отступает от обычая». И сокращать ее нужно осто¬
рожно, «чтобы не поранить целое, которое своеобразно и, ко¬
нечно, интересно» 2. Судьба рукописи была решена.
Писать книгу Орленеву было приятно: оживало прошлое,
люди-тени обретали плоть, перед ним прошла вся его жизнь-ка¬
лейдоскоп, он и сам не представлял масштаба взятых в ней со¬
бытий. Но самой большой для пего радостью было возвращение
детства. В годы зрелости он редко вспоминал о родительском
доме. Слишком непохож был беспокойно-шумный, цыгански-бо-
гемпый быт известного всей России гастролера на невеселую мо¬
нотонность того уголка мещански-купеческой Москвы, где он ро¬
дился и вырос. Между тем истоки его искусства были здесь,
в Москве семидесятых-восьмидесятых годов. Не зря ведь в своих
актерских перевоплощениях он часто обращался к впечатлениям
детства; иногда это был процесс бессознательный. Теперь, с вы¬
соты прожитых лет, он ясно видел связь между началом его
жизни и всем последующим ее продолжением.
Самой памятной фигурой детства Орленева был его отец Ни¬
колай Тихонович Орлов — крестьянский сын из подмосковного
Дмитровского уезда. Он рано попал в город и здесь прошел всю
лестницу от «мальчика» в магазине до старшего приказчика. По¬
том женился на племяннице хозяина и после его смерти стал во
славе доставшегося им по наследству дела. Он взбирался мед¬
ленно, но уверенно, и к тому времени, когда стал владельцем кон¬
фекциона на Рождественке, вроде как бы истратил свой запас
предприимчивости. Его честолюбивые замыслы постепенно тус¬
кнели, он уже не думал о том, как пробиться в ряды первостатей¬
ного столичного купечества, и довольствовался скромным торго¬
вым разрядом.
В своей книге Орленев рассказывает про богатого сибирского
купца, который вел большие дела с его отцом, неожиданно обан¬
кротился и, не зная чем возместить долг, нашел такой выход —
прислал в виде скромной компенсации четыре больших ящика
с книгами; в трех из них были театральные пьесы. Николай Ти¬
хонович, поначалу удивившись фантазии своего несчастливого
клиента, вскоре стал усердным читателем этих пьес. Со слов
3. Г. Дальцева, театрального деятеля и актера, в молодости вы¬
ступавшего в труппе Орленева, а на склоне лет собиравшего ма¬
териалы для книги о нем, нам известны некоторые подробности
этой истории. Банкротство купца отразилось на кредитах Орлова,
он потерял большую сумму, и ему пришлось как-то изворачи¬
ваться, чтобы выбраться из стесненного положения. Но три
ящика с пьесами в глазах Николая Тихоновича представляли та¬
кую ценность, что, расплатившись с неотложными долгами, он
стал посылать деньги разорившемуся купцу в Сибирь.
Служить только выгоде ему было скучно, а иногда и тягостно.
Живи Николай Тихонович на двадцать лет позже, он, возможно,
стал бы толстовцем, хотя, я думаю, ненадолго, потому что, не¬
смотря на религиозность, натура у него была неутомимо деятель¬
ная. Ему трудно было сосредоточиться на самом себе, замкнуться
в духовном мире, при том, что в саморазвитии он далеко обогнал
своих компаньонов и конкурентов. Он жаждал дела, но не пред¬
ставлял себе, каким оно может быть, если исключить из него эле¬
мент приобретательства. Удивительно, что он не ударился в за¬
гул, как горьковские купцы. Но его здоровая крестьянская при¬
рода противилась всякой душевной патологии, может быть, еще
и потому, что в своей семье он видел слишком много страданий и
болезней. Он жил неспокойно, годы не принесли ему отдохнове¬
ния, напротив, с возрастом обострилась его впечатлительность;
серьезные испытания он переносил стойко, а какая-нибудь улич¬
ная сценка или случайно прочитанная книга могли у него вы¬
звать душевное потрясение.
Однажды, уже во второй половине восьмидесятых годов,
ему попалась небольшая брошюра, озаглавленная «Можно ли
в Москве торговать честно?», принадлежавшая перу неизвестного
нам автора Ал. Кра-вского. В самом начале этой книжечки гово¬
рилось, что на московскую торговлю пеняют со всех сторон, и
действительно, «в Москве дошло до того, что нет товара, который
можно было бы купить, не рискуя попасться: либо товар продадут
с обманом, либо цену возьмут ни с чем не сообразную, стало
быть, тоже обманную. Московские магазины и лавки так прямо и
