Однако из других источников мы узнаем, что в первый же месяц своего пребывания в тюрьме Бранислав много работает и ведет обширную переписку. Уже через десять дней после прибытия в Пожаревац, 23 января, он пишет Илье Огняновичу-Абуказему, редактору новосадского «Явора»: «У меня есть несколько стихотворений, которые я мог бы послать вам сразу, да знаю, что стихов у вас обилие — щебет доносится со всех сторон, а потому дайте мне еще немного времени, и я напишу для вас рассказик из тех, капральских… Если попадет в руки какая-нибудь новая книжка, сделаю и критическую заметку…»
Очевидно, у Нушича сразу же появились каналы связи с волей, о которых не было известно начальнику тюрьмы. По этим каналам шли газеты, книги, письма, известия о хлопотах друзей, старавшихся добиться освобождения Бранислава. Это видно из ответного письма Абуказема, сообщавшего, что «обстоятельства скоро переменятся», и обещавшего посылать книги «по тому же адресу, по которому высылается газета».
Нушич шлет стихи и извиняется: «Мне бы уже следовало рассказ закончить, но не получается, я и это пишу ночью, да и то осторожно — боюсь, заметит часовой, который ходит под окном…»
Вскоре все изменилось.
По одной версии, смягчение режима выхлопотали друзья Нушича. Его собственная версия куда более красочна.
* * *
Начальник тюрьмы, Илья Влах, личность была вполне реальная. Он и в самом деле подвергался критике органа радикалов «Одъек», обвинявшего его в «служебных злоупотреблениях, взяточничестве и протекции». Он привык преследовать «смутьянов» — радикалов и был сбит с толку событиями, которые произошли перед самым появлением Нушича во вверенной ему тюрьме.
Радикалам предложили сформировать правительство. И главой правительства стал Савва Груич, который еще молодым офицером вместе со Светозаром Марковичем жадно читал в Петербурге сочинения революционных демократов и посещал собрания нигилистов. Теперь он был спешно произведен из полковников в генералы и заседал в одном правительстве с министром иностранных дел полковником Драгутином Франасовичем, матери которого были устроены пышные похороны, описанные в «Двух рабах».
Начальник тюрьмы Илья Влах ожидал, что из Белграда последует амнистия политическим заключенным. Но этого не произошло. Радикалы, хлебнув власти, тотчас усвоили программу либералов и постарались избавиться от «нигилистических и анархических элементов». Вот уж поистине, хочешь сделать человека благонамеренным — дай ему власть. Невольно вспоминается Мирабо, который утверждал, что якобинец на посту министра — уже не якобинский министр ибо уста, прежде требовавшие крови, теперь источают примирительный елей.
Трансформации, происходившие с радикалами, в тюрьме были как-то особенно ощутимы. Впоследствии Нушич сравнивал глазок тюремной камеры с волшебным биноклем.
«Посмотришь, например, на какого-нибудь политика с одной стороны — и видишь политического деятеля, великого государственного мужа, чье каждое слово означает эпоху в развитии государства, чей каждый шаг — это шаг истории; толпы людей преклоняются перед его мудростью. Такие деятели заменяют олимпийских богов, живших когда-то среди людей. А повернешь бинокль, посмотришь с другой стороны — и увидишь жалкого государственного чиновника, увидишь себялюбца, каждое слово которого пропитано расчетом и лицемерием, каждый шаг которого — это очередная попытка ограбить. Толпы платных агентов кланяются ему, превозносят его, а он, как меняла из Ветхого завета, зашел в храм господний в надежде поторговать».
Порядок вещей и отношений в государстве нисколько не изменился, но Илья Влах, поразмыслив месяц-другой, на всякий случай стал допускать некоторое благодушие по отношению к политическим заключенным. Бог его знает, как еще повернется и кем они станут!
Почувствовав новое умонастроение начальника, Бранислав на одной из поверок попросил разрешения писать. Это была уже вторая попытка — в первый раз Илья Влах наорал на него. Теперь же он лишь по-отечески посоветовал:
— Не пиши, юноша. Тебе же лучше будет. Ведь это тебя до тюрьмы довело. Был бы ты необразованный, и посейчас оставался бы честным и достойным человеком. И в жизни, может быть, чего-нибудь добился бы. А так ты, словно мошенник, пошел по тюрьмам…
Поскольку и эта попытка не удалась, Бранислав пошел на хитрость. В кабинете Саввы Груича министром юстиции стал Гига Гершич. Человек это был весьма примечательный. Ученый юрист и профессор университета, он был остроумен и всесторонне одарен. До сих пор в Югославии шутки его публикуются в сборниках исторических анекдотов. Бранислав еще в школе читал его переводы «Гамлета» и «Отелло». Гершич был и неплохим художником. Говорят, что в юморе Нушича прослеживается влияние Гиги Гершича.
Так вот как Нушич описывал свою борьбу за смягчение тюремного режима:
«Покойный Гершич, как известно, был женат на госпоже Марине, которая вышла за него, будучи вдовой. Госпожа Марина прежде была женой какого-то моего дяди, и по сей причине я сделал открытие, что Гига Гершич приходится мне… дядей. То есть никакого открытия я не делал, а так как министр юстиции Гига Гершич был непосредственным и высшим начальством начальника тюрьмы, то мне пришло в голову провозгласить Гершича дядей и добиться этим самым улучшения своего положения и, что самое главное, может быть, получить разрешение писать».
В тот день, когда разрешалось писать письма родным, Бранислав сел и написал такое письмо:
«Дорогой дядя!
Вы вправе сердиться на меня, что я до сих пор ничего не писал Вам, но мне просто не хотелось беспокоить Вас. Я знаю, что Вас интересует, как я себя чувствую здесь, в этом необычном доме. Не могу сказать, что мне так же удобно, как в родном доме, но и жаловаться не на что. Одно мне досаждает — время течет очень медленно.
Если бы мне разрешили писать, поверьте, я бы терпеливо пережил свое двухлетнее заключение. Мне кажется, это можно разрешить, так как я не думаю, что стал бы писать что-либо политическое.
Когда моя мать зайдет к Вам, прошу Вас передать ей поклон и сказать, чтобы она ни о чем не беспокоилась. Кланяюсь много раз и тете Марине.
Ваш племянник Бранислав Нушич».
Министр, разумеется, рассвирепел бы, получив такое письмо, но самозваный племянник рассчитывал, что дальше начальника тюрьмы оно не уйдет.
И в самом деле, на другой день часов в восемь утра загремел засов, дверь отворилась, и вошел начальник Илья Влах.
— Добрый день, юноша! — сказал он вежливо, и по его вежливости и дружелюбному выражению лица заключенный отчетливо почувствовал, что письмо уже прочтено.
— Ну, как ты? Как тебе здесь нравится? — продолжал тем же тоном Илья Влах, разглядывая камеру, в которую прежде никогда не заходил, так как избегал какого бы то ни было общения с политическими преступниками. — Говорят, Нушич готовит хороший кофе… вот я и подумал: схожу-ка, выпью чашечку писательского кофе. Можешь приготовить?
— Выучился…
— Ну, вот и хорошо! Нет худа без добра. Не попал бы в тюрьму, так бы и не научился кофе готовить. А ну-ка, ну-ка, приготовь две чашечки!
Бранислав намолол кофе и налил воды в джезву.
— Это самое… что я хотел тебя спросить? Ах вот, тебе, наверно, скучно сидеть так вот целый день? Ты же читать хочешь, писать…
— Конечно! — восторженно откликнулся Нушич, уже наверняка зная, что начальник прочитал письмо.
— Видишь ли, какое дело, — продолжал Влах, — если бы я был уверен, что ты не станешь писать всякие там политические статьи, корреспонденции.
— Ей-богу, не буду! — божился Бранислав.
— И если бы я знал, что ты не станешь писать стихи…
— Никогда в жизни. Решил вообще больше не писать стихов.
— Эх, братец, — сказал начальник с таким видом, будто все это для него было совершеннейшей неожиданностью, — да если б я это знал, да если б ты мне все сказал с самого начала, разве ж я не позволил бы тебе писать? Пиши себе на здоровье, лишь бы время побыстрее проходило.
— Спасибо, господин начальник! — поблагодарил его Бранислав как можно быстрее, чтобы поймать на слове.
— Слушай, не за что меня благодарить. Я б тебе с самого начала позволил, если б знал…
Кофе уже был готов, и начальник с видимым наслаждением прихлебывал из чашечки.
— Смотри ты на него! Он и в самом деле варит добрый кофе. Это самое… что я тебе хотел сказать… тепло у тебя в камере?
— Ничего, господин начальник.
— Дров получаешь достаточно?
— Три полена в день… Как положено.
— Слушай, что значит «положено»! Три полена! Это же черт знает что такое! Три полена хватит тому, кто укроется одеялом с головой и лежит целый день. А если писать… Нет, раз ты пишешь, нужно, чтоб в камере было немного потеплее. Я прикажу давать тебе по пять поленьев в день.
