Можно начать с того, что отречение короля произошло ровно годом позже, а заключение было совсем не столь длительным, и, убедившись на примере еще десятка ошибок в полной исторической несостоятельности Нушича, подвергнуть сомнению и все остальное. А стоит ли это делать? Может быть, лихая выдумка юмориста важнее приземленной правды? Может быть, она точнее расскажет нам об его неунывающем характере, о неистощимом остроумии и невероятной находчивости? Исторические же неточности можно исправить, а связанные с ними наиболее фантастические подробности — опустить.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
«МАЛАЯ ГАЗЕТА»
Бранислав просидел в тюрьме сравнительно недолго, Милица Трзибашич оправилась от своей болезни еще быстрее и тотчас… вышла замуж за своего исцелителя. Нушич даже не застал ее в Белграде, господин и госпожа Йовановичи отправились к этому времени в свадебное путешествие.
Долго не мог забыть Нушич свою маленькую Милицу. Пройдет время, и он будет читать одну из своих юмористических лекций… на тему: «Что такое любовь?»
Популярного писателя собрались послушать многие белградцы. Они встретили его, радостного, улыбающегося, бурными аплодисментами.
И вдруг взгляд лектора, упавший на первый ряд, стал серьезным, улыбка сползла с его лица. Там сидела неверная Милица со своим мужем.
Но лектор быстро пришел в себя.
— …Поверьте, Маркони было легче изобрести беспроволочный телеграф, Эдисону — телефон, а новосадскому актеру Душановичу — машину для насильственного откармливания гусаков, чем всем нам найти ясный и точный ответ на поставленный вопрос: что такое любовь?..
Нушич в тот предрождественский вечер превзошел себя. Под хохот зала он придумывает, что бы сказали о любви люди различных профессий — аптекарь, коммивояжер, актер, портной, офицер («Любовь — это осада города, который надо брать штурмом, однако чаще всего осаждающие берут его, сдавшись в плен»)…
И, наконец:
— Народ говорит, что любовь — это болезнь…
А где болезнь, там и врачи. Нушич пускается в клиническое описание болезни, он рисует портреты ученых мужей, якобы нашедших любовную бациллу, придумывает клинику, в которой есть «отделение легких любовных недомоганий» и «отделение для влюбленных по уши», пересыпает речь учеными терминами, изображая врачей, ставящих диагнозы, и, наконец, с серьезным видом рассказывает историю изобретения противолюбовной сыворотки.
Публика охотно приняла участие в игре. Известные писатели, находившиеся в зале, писали записки со своим определением любви, и Нушич их тут же зачитывал.
Однако вечер кончился неловко. Нушич подошел к краю сцены и уже серьезно сказал:
— Хотите слышать еще одно мнение о любви?
Поскольку публика в очередной раз разразилась аплодисментами, Нушич продолжал:
— Ладно. По моему скромному мнению, любовь — это когда она (Бранислав протянул руку в сторону «неверной») любит одного (он ткнул себя пальцем в грудь), а выходит замуж за другого (теперь рука указывала на «ее мужа»)!
Супруги Йовановичи встали и демонстративно вышли из зала. Публика кричала Нушичу «Браво!», но удовлетворения от такой мести не было…
* * *
В «Листках» возвращение в Белград отмечено такими словами:
«О, Белград?! Он прекрасен, как всегда! Тут жизнь, тут вечное движение; парки, музыка, черные глаза, судебные исполнители, концерты, театры, опротестованные векселя, казино, лекции, украденные на почте посылки… и вообще жизнь, жизнь, жизнь, вечная жизнь и вечное движение!
И вот я возвращаюсь в этот самый Белград. Он совершенно не изменился, он такой же, каким я оставил его.
Старый, старый Белград!
Тут все та же старая мерзкая мостовая и все та же мерзкая политика; в нем по-прежнему все еще 50 учителей и 400 жандармов; 10 школ и 12 казарм…»
Черные глаза были далеко, а «мерзкая политика» совсем рядом. Отец Бранислава уже не мог содержать своего великовозрастного сына. Да и нелепо было бы, имея диплом, вернуться в нахлебники. Дипломированный юрист обратился в министерство юстиции, и министр (к этому времени уже не «дядя» Гига Гершич, а другой, так как в апреле радикалов снова удалили от власти) отнесся к Нушичу благосклонно и собирался предоставить ему должность младшего судейского чиновника. Но король собственноручно вычеркнул имя Нушича из списка кандидатов на государственные должности.
Это была первая и последняя попытка воспользоваться дипломом юридического факультета. Отныне Нушич будет общаться с Фемидой только в роли подсудимого.
Но в глубине души Бранислав и не жалел, что не стал канцелярской крысой, к которой он тогда же обратился с сочувственной тирадой:
«И вот как проходит твоя жизнь: проснулся утром, выпил кофе, почитал сегодняшние газеты, потом пошел в канцелярию, порылся там, как крот, в бумагах, а в полдень пришел обедать, пообедал, потом, как всякий порядочный человек, прилег немножко подремать, потом проснулся и опять отправился в канцелярию. До ужина работал, а потом зашел выпить кружку пива, хороший человек; поужинал, слегка поругался с женой, а не ругался, так говорил о базаре, о квартплате и, наконец, крякнув, вычеркнул еще один день из жизни, задул свечку и лег спать, хороший человек!
А на следующее утро опять проснулся, и опять ждал тебя твой кофе, и опять ты делал все то же, что и вчера, все то же, что делал и позавчера, все то же, что делаешь уже годами. Но в один прекрасный день ты умер, хороший человек, и тебя похоронили, а в тот же день родился другой и пошел по твоей стезе, чтобы пройти ее так же, как ты, чтобы проползти по жизни, как улитка по садовой тропинке, не оставив за собой никакого следа.
Так же будет жить и твой сын».
Бранислав был молод, обладал отменным здоровьем, завидной энергией, блестящими литературными способностями и вынашивал грандиозные планы. Любовную невзгоду помогла перенести неистребимая ирония. Не было только места, которое бы его кормило. На литературные заработки в те времена в Сербии не мог еще прожить ни один писатель.
И Нушич решил стать профессиональным журналистом. Этому помог случай. Владельцы типографии Кимпанович и Медициан пригласили Нушича под акацию, осенявшую «Дарданеллы», и спросили его:
— Согласны быть редактором ежедневной газеты?
Нушич удивился и спросил в свою очередь:
— А кто ее собирается издавать?
— Типография наша, редакцию организуете вы…
— А пойдет она у нас?
Удивление Нушича было понятным. В Белграде еще никогда не издавалась ежедневная газета.
— В Париже идет, пойдет и у нас! — ответили в один голос типографщики и стали излагать свои планы. — Но мы не хотим никаких передовиц. Надоели они, эти передовицы. Писать эту рубрику труднее всего, а читать ее никто не читает…
— А как вы думаете, что сейчас публика читает охотнее всего? — прощупывал своих издателей Нушич.
— А что вы, Нушич, думаете сами? — в свою очередь осторожничали типографщики.
— Мне кажется, охотнее всего будут читаться белградские новости…
Профессиональная журналистика представлялась заманчивым занятием.
«Слова, которые у нас так дешевы, что их даже не пытаются экономить, швыряют на ветер, разбрасывают, раскидывают, ты превращаешь в один из видов товара и продаешь по самой высокой цене».
Однако это было лишь иллюзией. Издатели и редактор не могли столковаться о пустяке — постоянном редакторском жалованье. Прижимистые типографщики обещали платить гонорары… если газета станет давать прибыль.
Новому органу дали название «Мале новине» («Малая газета»), и Нушич тут же в «Дарданеллах» подобрал редакцию, в которую вошли старые друзья по студенческой труппе Евта Угричич и Павел Маринкович. Позже к ним присоединился Янко Веселинович.
Главной заботой «Малой газеты» были белградские новости, которые подбирали таким образом: «Каждый из нас четверых… должен был одну новость узнать и еще одну выдумать. Это уже было восемь новостей, а если что подвертывалось со стороны — то и больше».
Но вскоре выход из положения был найден. На доске объявлений университета Нушич вывесил объявление, в котором обещал платить по полдинара за весть. Для бедных студентов это были большие деньги, и «сообщения из первых рук» наводнили страницы «Малой газеты».
Новости эти никто не проверял, и есть сильное подозрение, что студенты, как и редакторы, многое выдумывали сами. Газета расходилась превосходно. Особый успех имели сообщения о якобы падавших близ Белграда метеоритах и некрологи. Впрочем, не все сходило с рук.
«Меня целую неделю, — рассказывал впоследствии Нушич, — преследовали родственники одного человека, задавшиеся целью намять мне бока за то, что я поместил сообщение о его смерти, в то время как он был здоровехонек».
