Да, читатель! Заслышав эти приятные звуки подлетающей осторожной дичи, охотник вдруг словно перерождается и тут же забывает все житейское — и горе, и слезы, а нужда и забота куда-то исчезают мгновенно, вслед за исчезновением и всего идеального. Вместо всего этого являются надежда и радость уже чисто охотничьего характера, которые, точно электрическим током пробегая по всему организму, приятной теплотой отзываются на охотничьем сердце…
Заслыша новую стаю, я притаился в засадке, снова забросав себя ветошью. Звуки гусиного гоготанья то приближались, то как будто удалялись, то прерывались, то возрождались с большею силой. Но вот они смолкли совсем и только изредка сдержанный голос вожака тихо возвещал о том, что стая недалеко. И действительно, не прошло и пяти секунд, как послышался характерный свист и дребезжащий шум от работающих в воздухе крыльев, но гуси плавно пронеслись над моей засадкой…
Одним словом, повторился уже описанный выше пассаж гусиной осторожности и тревожного состояния охотника. Стая раза три, все ниже и ниже, пролетала над болотистым кочкарником, снова сдула с меня сухую ветошь и наконец с шумом опустилась на лыву, но — увы! — не на ту, куда прилетала первая, а в противоположный ее конец, так что я опять очутился в том же неловком положении, как и прежде, то есть не головой, а ногами к гусям.
Кстати надо заметить, что те гуси, которые хотят остановиться и выбирают или осматривают место, всегда пролетают несколько раз над той местностью и в это время не гогочут, — нет, а только один вожак подает тихий звук в то время, когда по его убеждению нет никакой опасности и можно садиться. Те же, которые, хоть и низко, но летят мимо, не «кружают» над местностью и все как бы переговариваются между собою. Последнее и после тихого полета служит верным признаком, что они не сядут.
Переждав известную паузу невозмутимого молчания, я снова должен был с величайшей осторожностью повернуться диаметрально противоположно и выждать удобный момент, чтоб, скарауля дорогих гостей, выстрелить туда, где они сидят погуще. Но так как стая была невелика, всего штук девять или десять, то я уже долго не разглядывал, а ударил в то место, в котором замечал три опускающихся и подымающихся шеи. Тут мне удалось убить двух, а на подъеме выстрелить не пришлось, потому что я, запутавшись за мягкий ружейный чехол, прозевал удобный момент.
Лишь только я подобрал убитых гусей, зарядил ружье и хотел опять ложиться в засадку, как услыхал легкое постукивание телеги и почмокивание Михаилы на лошадь.
Вскоре он подъехал к кочкарнику и радостно спросил:
— Ну, что, барин! Много ли застрелили?
— Да нет, брат, шесть штук зацепил.
— Кого, гусей?
— Да.
— То-то я слышал, как они пролетали сюда. А у меня только последняя стайка покружала немножко да загоготала чего-то и ушла, не присевши.
— Ну, а ты, Михаила, кого же стрелял?
— Да только и убил пару красноногих.
— А гуси? Так и не садились ни разу?
— Нет, прилетал один небольшой табунчик, так у меня обсеклось, должно быть, пистон отсырел.
— Что ж, улетели?
— Да как не улетят, неужели дожидаться станут пока Я поправлюсь?
— Э-эх ты! А из другого ствола почему не стрелял?
Михаила сидел с моей двустволкой Ричардсона и свою одностволку не брал.
— Да я, барин, не привык к этим ружьям и забыл, что есть наготове другой заряд. А как славно подымались, проклятые! Тихо и недалеко…
Мы собрались, уселись в телегу и покатили домой, всю дорогу толкуя о разных удачах и неудачах охоты. Когда мы подъехали к моей низенькой избенке, то на востоке начинало уже отзаривать и беленькие окошечки как-то виднее, приветливее и вместе с тем мертво смотрели на улицу. Невольные думы роились в моей голове, поджигая молодое воображение: так и хотелось побывать за их темными стеклами, чтоб хоть посмотреть на прелестную Рахиль, как она, черноокая голубка, разметавшись, спит в угловой комнатке, выходящей в огород с черемуховыми кустами… Так бы вот и подошел к ней на цыпочках, полюбовался, поцеловал тихо в губки и удалился, боясь оглянуться…
Пользуясь весенним пролетом, мы с Михайлой очень часто посещали ближайшие места охоты и били пропасть разной дичи, так что мой хозяин Кубич стал уже солить ее в запас. Дупелей в том крае нет вовсе, зато бекасов достаточно, но мы были в то время плохими стрелками и добывали их только случайно; да они и не манили особенно, потому что богатства утиного и гусиного царства привлекали нас больше.
V
Однажды вечером я услыхал какой-то шумный разговор в половине Кубича и, узнавая голос Михаилы, никак не мог понять причины горячего спора. Наконец крохотная дверь моего палаццо растворилась настежь, и в нее торопливо вошли Михайло и Кубич, оба вскипяченные и раскрасневшиеся; только умные глаза последнего толковали о том, что между ними, кроме шутки, нет ничего серьезного.
— Что такое? Что случилось? — смеясь, спросил я обоих.
— Да вот, барин, прикажите Кубичу отдать мне нос, — говорил, волнуясь, Михайло.
— Никакого носа я у тебя не видал и не брал, — отвечал Кубич посмеиваясь и хлопал руками по бедрам.
— Да как же ты не видал, когда я тебе показывал его сам?
— Может быть, и показывал, да только не мне, — никакого носа я не видал…
— Врет, врет он, барин, не верьте! Сам вертел его в руках, а теперь отпирается.
— Ну на цто мне вертеть твой нос, когда у меня есть свой не хузе, цем у тебя, посмотри! — шутил Кубич.
— Не представляйся, пожалуйста. Не строй дурака-то! Мне твоего еврейского и даром не надо, а ты отдай мой…
— Да какой такой нос? — спросил я, ничего не понимая.
— Большой нос степного кулика, кроншпиля… — мне за него бабы по полтора рубля дают вот уже третий раз и теперь приносить велели… А он его спрятал… — толковал раскипятившийся Михайло.
— Поди ты и с носом! Ну на цто мне твой нос? — захлебываясь от смеха, возражал Кубич. — Неси его к бабам, мозе, им нузно, мозе, они и еще больше дадут, — знацит, им надо, а мне на цто этот нос?..
— Да верно нужно и тебе, коли ты взял. А вот убей-ка сам, да тогда и владей, завидущий Фадей! А чужого не тронь, — все еще волнуясь, говорил Михайло, а Кубич подсмеивался и еще более раздражал своего приятеля.
— Ну, довольно, не плац! Я вот спрошу хозяйку, мозе, она над тобой подшутила и взяла такой дорогой нос, — сказал наконец Кубич и пошел в свою половину.
Когда он ушел, я успокоил Михаилу видимой шуткой хозяина и узнал о том, что мой собрат по оружию утром убил на полях большого кроншнепа, отрубил его нос с частью черепа и принес показать Кубичу с тем, чтоб от него идти к женщине и передать этот трофей без всякой огласки, за полтора рубля.
