Когда он ушел, я успокоил Михаилу видимой шуткой хозяина и узнал о том, что мой собрат по оружию утром убил на полях большого кроншнепа, отрубил его нос с частью черепа и принес показать Кубичу с тем, чтоб от него идти к женщине и передать этот трофей без всякой огласки, за полтора рубля.
— Что за штука! Для чего же ей этот нос? — спросил я.
— А кто ее знает для чего, ни за что не говорит, а деньги платит хорошие; вот уже три носа продал я ей потихоньку.
— Что ж она — знахарка какая, что ли?
— Нет, барин! Ничего этого не слышно.
— Так ты бы узнал как-нибудь эту тайну. Ну хоть бы подарил ей одну штуку, вот бы и сказала тебе по секрету.
— Нет, шельма, не сказывает. Я уже пробовал на всякие манеры, а только и толкует, что если я узнаю, то больше продавать эти носы бабам не стану, а у них они потеряют свою силу…
Тут вошел Кубич и, смеясь, подал Михаиле громадный нос кроншнепа.
— Вот, на! Этот цего ли? Он больсе твоего, — шутил опять Кубич.
— Вот и давно бы так, нечистый! А то раздражает! — сказал сердито Михайло, вырвал нос, положил за пазуху и потом засмеялся.
Мы еще долго толковали на эту тему и не пришли ни к какому заключению, а затем мои гости ушли.
Я поужинал, немного почитал. Потом, погасив свечку, улегся, но не спал и чутко прислушивался, а когда все уснуло, до меня донеслось заветное постукиванье в крохотное оконце…
Надо заметить, что умная Рахиль так искусно делала свои посещения, что про наши отношения не знала ни одна живая душа. Это была глубокая тайна, о которой даже и не предугадывали злые досужие кумушки. Только один мой Каштан был свидетелем этих посещений, но и тот ничем не выдавал нас. Он почему-то даже не ласкался к Рахили, если встречал ее на улице, чего она боялась с первого раза.
Надо еще сказать, что у матери Рахили жил в работниках молодой парнишко лет шестнадцати, который был одного роста с Рахилью, такой же брюнет и похожий складом. Вот она, воспользовавшись этим сходством, и разгуливала, так сказать, под его «фирмой».
Тут Рахиль сказала мне, что ее мать получила на днях страховое письмо с Амура от какого-то родственника, который зовет их туда для совместного жительства, хвалит тамошнюю торговлю и обещает Рахили составить хорошую партию.
— Что ж, вы поедете? — спросил я дрогнувши.
— Да… мама собирается уплыть туда на пароходе… Она уже запродала наш домишко… — проговорила Рахиль с расстановкой от душившего ее волнения и нервно заплакала…
— Когда же вы думаете отправиться?
— А должно быть, в июне… Когда уже тебя здесь не будет, — сказала она сквозь слезы.
— Это почему? Я и сам, моя голубейка, не знаю того, когда уеду из Зерентуя.
— Да!.. Ты этого не знаешь, но я слышала в Нерчинском заводе, что ты скоро уедешь… — И новый поток непритворных слез душил уже нас обоих.
Долго еще прогоревали мы о предстоящей разлуке и заметили, что посветлело на улице. Рахиль заторопилась, оделась по-мужски и тихо вылезла через оконце в пустой переулочек.
Я проследил за ней, боясь какой-либо встречи, но, убедившись, что ни одной души не было на улице, — успокоился… а горячие слезы подступали под горло, какая-то особая грусть завладела всем моим существом, и я проплакал до самого утра…
Уже в мае месяце собрались мы с Михайлой еще раз на уток, но теперь отправились пешком на Борзю, к Михайловскому руднику. Охота оказалась удачной, мы набили порядочно и решили ночевать в этом селении у приятеля Михаилы, богатого мужика Сошникова.
Это было как раз на майского Николу, то есть на 9-е число. Пришли мы в селение рано, хорошо закусили и отдохнули.
— А что, барин! Пойдемте-ка на Ступино озеро, — сказал мне Михайло.
— Ну, а что мы будем там делать? Разве спать? Так это, брат, здесь гораздо удобнее.
— Зачем спать, станем гусей караулить. А теперь последний срок, больше не доведется.
— А далеко ли до этого озерка?
— Нет, версты четыре, больше не будет.
— Только?
— И того, пожалуй, не выйдет, а дорога все степью.
— Так что ж, пожалуй, пойдем. Я теперь отдохнул, а зарядов еще достаточно.
Мы успели напиться чаю, поправились и весело пошагали по другому берегу Борзи, а затем поднялись на небольшой увальчик и скоро увидали вдали, как зеркальце, необъемистое озерко на широкой долине, покрытой в некоторых местах мелким кочкарником.
— А вон и Ступино! — сказал весело Михайло… Вечер был крайне теплый и ясный, но собиравшиеся темные облачка к закату предвещали ненастье.
Ступино озерко крайне невелико: длиной оно будет не более ста пятидесяти сажен, а в ширину, на самой середине, только от 20–35 сажен. Берега отмелые, и самая наибольшая глубина не свыше 2-х или 3-х аршин. Один его берег несколько приподнят и почти гладкий, а другой низменный, с прилегающей к нему кочковатой болотиной.
Подходя к озерку, мы увидали, что на его сухом берегу кто-то уж есть, потому что заметили кочкарную засадку и кого-то шевелящегося в ней.
— Ну брат, Михаила! Да тут человек. Значит, придется заворачивать оглобли да убираться назад.
— Отчего назад? Ведь им место не куплено, а берега хватит и на наш пай.
— Ну, а другого озерка разве поблизости нет? А то как-то неловко. Он опередил нас — значит, его и счастье.
— Нет, барин, ничего! Ведь этак не впервы случается. Да я его угоню.
— Как угонишь? Что ты, с ума сошел, что ли?
— Да я гнать, конечно, не стану, а только он уйдет сам.
— Это почему же?
— А вот посмотрите, что уберется; и гнать не буду, — проговорил тихо Михайло, и мы подошли к караулящему охотнику, казаку из селения Байки.
— Здравствуй, брат! — сказал ему Михайло и приподнял картуз, что сделал и я.
— Здорово живете, господа честные! — проговорил охотник, вставая из своей кочкарной засадки.
— Что, барин? Верно, покараулить охота пришла? — сказал он и попросил поглядеть моего «мортимера».
— Да, брат! Хотим попробовать.
— Что ж, можно. Только теперь поздновато; поди-ка, уж весь гусь вылетел отсюда…
Казак долго вертел мое ружье, любовался и цацкал. Пробуя прицеливаться, а Михайло взял его винтовку и тоже вертел ее на все лады, похваливая «стволинку».
— Однако уж поздно, надо скорее делать сидьбы, — сказал он, поставил винтовку на сошки и пошел с ножом в кочкарник, чтоб нарезать для загородки кочек.
Я отправился помогать, и мы живо устроили засадки, — одну повыше, а другую пониже казака, уже спрятавшегося в своем помещении. Так как этот промышленник сидел посередине, то нам довелось поместиться в концах озерка — мне в верхнем, а Михаиле в нижнем.
Когда мы попрятались в засадки, солнышко уже совсем закатилось за сгруппировавшиеся тучи, но тихий весенний вечер только слегка начал окутывать окрестность, и было еще настолько светло, что представлялась полная возможность стрелять из винтовки по «резке» (то есть по прицелу). В это время прилетел селезень, спустился прямо на середину озерка, немного поплавал, поширкал и вылез на край противоположного берега против казака. Я следил за ним между кочек и видел, как промышленник, тихо выставив конец винтовки, долго прицеливался. Наконец курок щелкнул в огниво, но на полке вспыхнуло, и винтовка осеклась, а испуганный селезень тотчас поднялся и улетел.
