Другим увлечением был футбол. Небольшое футбольное поле совсем рядом с домом: из окошка слышались крики игроков и волнующий двухтонный звук судейского свистка. Юрка тогда уже был неплохим спортсменом. Отец, который вместе с доктором Крестовским и Дюпероном был организатором ОСФРУМа (Общества содействия физическому развитию учащейся молодежи), определил Юру в легкую атлетику, и брат весьма преуспел в беге и прыжках в высоту. В Лебяжьем его взяли в местную команду «Лебедь», где были и лиговые игроки: Туркин, Бианки и другие. В городе Юра играл за «Тярлево». Я тоже мечтал о футбольных успехах, но поначалу мне доверяли только подавать мячи, укатившиеся за ворота, быть «загольным беком». Позже, правда, брали играть во вторую команду, но я тогда уже увлекся другим делом — стал ходить в море за рыбой с настоящим рыбаком, по прозвищу Рыбаленция. (Об этом я рассказал в детской книжке «Тихий берег Лебяжьего».)
А еще мы любили стихи. Началось это, когда Юрию было лет шестнадцать, столько же и Мишке Надёжину, его близкому другу. Миша со школьных лет увлекался историей и литературой. Он принес нам «Александрийские песни» М. Кузмина. Потом любимыми стали Бальмонт, Блок, Ахматова, Шершеневич… Юрка и Миша наперебой декламировали полюбившиеся стихи везде, где бы мы ни находились: на песке у моря, в лесу, на сеновале. Я хоть и не вошел еще в их возраст, но увлечение стихами разделял. До сих пор странная моя память вдруг выдает строфы и целые стихотворения, запомнившиеся еще тогда со слуха.
Юра и сам пытался писать стихи. А началось это так.
Однажды к крыльцу нашего дома в Лебяжьем из Ораниенбаума подкатила извозчичья пролетка, в ней Юрий в форме прапорщика, скрипит новыми ремнями, блестит погонами. Рядом с ним наша троюродная сестра Наташа Вейтбрехт, начинающая актриса. Она была на редкость красива, ее фотографии были выставлены на Невском сразу в трех ателье, а Наппельбаум дал ее портрет в своем фотоальбоме с подписью «Красавица». Юра приехал в отпуск на две недели после окончания Михайловского артиллерийского училища, а затем должен был ехать на фронт. Как я ни звал Юрия на футбол и на теннис, он не соглашался. Было ему решительно наплевать на меня и на Мишку тоже. День и ночь бродил с Наташей то в лесу, то в поле, чаще всего уходили в море на парусной шлюпке. С Юрой мы почти не виделись, только как-то вечером, когда Наташа на несколько дней уехала в город, Юрий сказал: «Послушай, что я написал», — и прочел мне стихи, которые показались мне тогда верхом совершенства. Эту пробу пера привожу по памяти.
Все бы пел да и пел безнадежность,
И на сердце боль и покой.
У меня есть к тебе только нежность,
Как красивый цветок полевой.
Узкий парус, как вестник разлуки,
Распустился упругим крылом,
Я смотрю на любимые руки,
На волны прихотливый излом.
Твои губы, твои поцелуи
Я не знаю и буду ли знать.
Эти длинные пенятся струи,
Беспокоится водная гладь.
Белогривые волны — выше!
Черный полог несет гроза.
Только голос твой милый слышу,
Смотрюсь в твои глаза.
О судьба моя, о безнадежность!
Мне раннюю смерть готовь,
Ведь такая глубокая нежность
Называется просто: любовь.
Обстоятельства были печальными — брат уезжал на фронт.
Мы встретились с ним не скоро — в Самаре. Туда был эвакуирован из Петрограда университет. Мать была доцентом романо-германского отделения, мы с сестрой поехали с ней. Отец и Юрий появились в Самаре, когда Красная Армия выгнала белочехов. Брат стал преподавателем во Всеобуче, я служил электромонтером на трамвайной подстанции, дежурил по суткам на умформере. Оба увлекались спортом. Юра тренировался сам по легкой атлетике, а я, окончив еще в бассейне Морского корпуса школу плавания, бесконечно болтался в воде. Состоялась Первая Поволжская олимпиада. Юрий занял первое место в беге на 1500 метров, я был первым в заплыве через Волгу. Кстати, для меня это было очень просто и потому как-то нечестно. Здоровые ребята-волгари после старта мощно проплывали сотню-полторы метров саженками, высовываясь по пояс из воды и даже картинно прихлопывая ладошками, и быстро уставали. Я спокойно проплыл от берега до берега классическим в те годы брассом — горизонтальные кисти и резкий кивок головой под воду. За мной на финиш добрались из числа стартовавших чуть больше половины. Остальных на порядочной волне забрали лодки.
Мы с Юрой подошли для награждения к трибуне, где, помимо главного начальства, стояли отец и профессор Гориневский. Он сказал так, что нам было слышно: «Алексей Васильевич! Я бы хотел иметь двух сыновей-чемпионов». Медаль из чистого серебра, выполненная в виде щита с надписью «I место — 25 мин. 30 сек.», много лет хранилась у меня в столе. Гордился ею — мальчишка, конечно.
Снова начались наши охоты. Бельмонт — двуствольная одностволка — остался где-то в Петрограде, со мной была легонькая двустволочка 24-го калибра фирмы «Лепаж», подаренная отцом. Била она отвратительно, к тому же я расшатал ее стрельбой сильными патронами бездымного пороха. С этим ружьишком надо было обращаться осторожно: стоило только резко опереть его на землю или нажать с тыльной стороны курка, если курки были подняты, как раздавался выстрел. Этот постоянный риск не мешал нам с Юрием охотиться на Самарских степных озерах, опять-таки вброд, самотопом. Опять, как при первых охотах, на двоих одно ружье. Только теперь я не плелся в надежде сзади, а после каждого выстрела ружье передавалось в руки другому.
Не очень это были интересные охоты: уток было мало, чаще попадались лысухи, к тому же, если дичь взята поутру, то донести ее по августовской жаре до дома было почти невозможно. В городе мы бывали часто голодны, а в деревне на бахчах за убитого ястреба нам давали сколько угодно местных мелких, но очень сладких арбузов и дынь.
Интереснее были охоты по пороше. Мы искали зайцев — крупных, иногда черноспинных русаков по пригородным садам или тропили их на ближайших к городу островах: Коровьем, Узком и других. Там уже были впервые встреченные нами тумаки — помесь беляка с русаком, тоже большие. Наша добыча служила хорошим подспорьем для стола в то уже безмагазинное время.
Через год мы вернулись в Петроград. Я поступил слесарем на торфоразработку, Юрий продолжил учение.
Забавно вспомнить, как Юрий поступал в институт. Он очень любил зверей и решил поступить в сельскохозяйственный институт на животноводческий факультет. И вдруг, вернувшись, говорит, что записался на сельскохозяйственный. Оказалось, что девушка, которая записывала на животноводство, куда-то вышла. Юрий подождал-подождал и записался у другой девушки. Утверждал, что из-за того, что торопился на охоту. Впрочем, могло быть и так, что растениеводческая девушка была красивей. Отец сказал: «Ты, Юра, будешь большим ученым. Не забудь рассказать в своей автобиографии, как ты выбирал специальность». В известной биографии профессора МГУ, дважды доктора, заслуженного деятеля науки, автора многих книг по специальности, разбросанных по журналам стихов и поэтического сборника этот момент почему-то не нашел отражения. А любви к животным, особенно собакам, Юрий остался верен. И был не просто собаководом-любителем, а судьей-кинологом. Участвовал в выведении породы ирландских сеттеров. Написал книгу «Лайка и охота с ней».
