Тут, видимо, на него набросило запах растерзанной собаки, и он большими прыжками подбежал к ней и начал рвать. Мы с Валентином враз разрядили ружья. Слышали, как пуцкнули обе пули. Шатун вздыбился, заревел на весь лес и бросился на зимовье. Сделал он это с такой молниеносной быстротой, что мы не успели вновь зарядить ружья. А медведь прыгнул на стену зимовья, зацепился лапами за верхнее бревно и стал подниматься. Еще миг, и нам, пожалуй, плохо пришлось бы. Валентин вскочил и вонзил пальму в грудь зверю. Медведь шумно вздохнул и, оскалив пасть, как мешок, упал на землю…
Окончены таежные скитания. Раем кажется просторный дом с занавесками на окнах, домоткаными дорожками на чистом полу, с женскими голосами и детским смехом. Откинувшись на спинку дивана, я наслаждаюсь покоем.
— И какая нужда заставила тебя маяться столько времени, — выговаривает мать, доставая мне из комода белье.
— Все, мама, хорошо. Отдохнул так, как придумать нельзя.
В комнату входит Надя. Она сегодня в нарядном платье, веселая. А радоваться есть чему: охотники вернулись с хорошими трофеями, а главное, живы и здоровы.
— Собирайся, братец, баня готова.
Баня небольшая. В углу каменка, рядом полок. Две бочки с водой. Длинная лавка. Валентин с какой-то торжественностью распаривает березовые веники. Михаил с Андреем наблюдают за ним. От духовитых веников баня наполняется запахами прелой зелени и березы, словно через снежные бури сюда ворвалась весна.
— Готовы, — говорит Валентин и раздает веники.
Валентин, Андрей и Михаил надевают шапки, рукавицы и лезут на полок. Я остаюсь на полу.
— Вам, ребята, скафандры бы надо…
— Ты давай на полок залезай, — зовет Валентин.
— Нет, друзья, увольте. На такое я не пригоден.
— Тогда подбрось пару ковшиков воды.
Я выливаю два ковша воды на каменку. Каменка охает и клубом пара обдает парней. Парни взмахивают вениками, вначале осторожно, точно птица крыльями перед полетом, а потом все быстрее и быстрее.
— Еще ковшичек, — стонет Валентин.
Пар густым туманом окутал полок. У меня даже на полу жжет уши, а парни хлещутся вениками.
Из бани мы приходим красные, точно нас неделю варили в кипятке, а потом коптили на солнце. Выпили по ковшу кваса и пошли в горницу отдыхать. Я прилег на диван. Тело испытывало необыкновенную легкость, будто вся усталость, которую нажил за месяц таежной жизни, улетучилась вместе с крепким банным паром. И белье казалось необыкновенно чистым и мягким, какого будто никогда не носил. Я подумал о своих городских товарищах. Никто из них не видывал соболя и, наверное, не увидит. Люди обкрадывают себя на каждом шагу. А жаль.
Потом подумал о дочери. Для нее я припас таежный подарок — шарфик из беличьих хвостов. Вот будет радости. Еще поймал белку, но она удрала из зимовья.
Ко мне на диван подсела мать. В глазах у нее уже затаилась грусть, хотя она старалась ее скрывать от меня.
— Ты, сынок, еще с недельку поживешь? — робко спросила мать.
Как ее утешить? Да и есть ли такие слова у разлуки?
— Обязательно еще побуду.
Мать сразу оживилась, с благодарностью посмотрела на меня.
— Я тебе гостинец собрала: малосольных сигов положила, налима на пирог, икры тайменьей, два глухаря…
— Опять целый мешок? Да как я повезу-то?
— Не на себе нести. Товарищи придут к тебе, угостить их чем-то надо.
К нам подошел Федя.
— Вот еще один охотничек вырос, — погладила его по голове мать.
— А мы с бабушкой горнока [10] капканами изловили, — сообщил Федя.
— Где же вы его поймали?
— В амбаре.
Мать смеется.
— Прижился окаянный возле мяса. Приду в амбар, он встанет на задние лапки и смотрит на меня. И такой беленький, будто из снега его вылепили.
А тут прихожу — нет горнока. Думаю, убежал в лес. Беру кусок мяса, а он как выскочит из-под него, как затрещит. У меня с перепугу ноги отнялись, в пояснице колотье открылось, ни согнуться, ни разогнуться не могу. Федя на него и поставил капкан…
После ужина я сразу же завалился в постель. С таким наслаждением я никогда не спал в жизни. За окнами мела метель, тревожно гудел лес, время от времени лаяли собаки. А мне снился город, шумный, беспокойный, к которому я до сих пор все еще не могу привыкнуть, но и без которого уже не могу жить.
…Самолет сел на реке. Я стою с маленьким чемоданчиком. Проводить меня пришли многие. Подошла Авдо, протянула руку. Глаза у нее по-матерински теплые и грустные.
— Не забывай нас…
— Не забуду, — говорю я и чувствую, начинает пощипывать глаза.
Прощай, Авдо. Не хочется расставаться с тобой, но что поделаешь — моя дорога длинная, а на ней очень много встреч и разлук. Я улетаю, но навсегда запомню эту удивительную осень, твои грустные песни и веселый смех, твои замечательные рассказы и нашего Старика.
Авдо подает мне какое-то изделие из дерева.
— Возьми, бойё. Пусть Старик с тобой ходит. Удачу приносить будет.
Я смотрю на подарок. Да, это действительно Старик, сделанный из корня кедрового дерева. Авдо отдала мне свою святыню, своего бога.
— А как же ты без него будешь, Авдо?
— Я старая, мне мало жить надо. Со мной живой Старик есть. Возьми, бойё! Не обижай меня. Юктокон сердиться будет, скажет, пошто другу не помогала? Шибко плохая Авдо стала.
Золотой человек. Чем же я тебя одарю? И тут я вспомнил, что в пиджаке лежит серебряная монета с большой вмятиной на кромке. Эта монета когда-то в юности спасла мне жизнь. Мы с другом ходили на охоту. Друг шел впереди, а я следом. Друг споткнулся, упал, тозовка ударилась о ствол дерева и выстрелила. Пуля чиркнула по моей груди и наверняка пробила бы ее, но в грудном кармане у меня случайно оказалась эта монета. Пуля срикошетила, опалив только кожу. Теперь эту монету мать всегда кладет в карман, когда я ухожу на охоту или уезжаю.
Я достал монету и подал ее Авдо.
— Пусть твоя жизнь будет долгой.
— Приезжай, бойё!
— Обязательно приеду, и мы вместе еще побродим по тайге.
На берегу реки поблекшая поляна, окруженная кустами тальника, боярышника и черемухи. Их листья уже тронули первые морозы, и все вокруг в ярких красках.
У куста черемухи горит костер. Возле него Авдо теребит селезня: ощипала тушку, теперь из крыльев с силой выдергивает маховые перья. В шаге от Авдо лежит Назариха и не сводит глаз с селезня. Вот она нетерпеливо облизнулась и подползла немного. Авдо косится на Назариху и улыбается.
