Леонид Фомин - Парма

— Белке трилистника давно собираюсь нарвать. Забываю все…

— А я путо с ноги у Буланки забыл снять, — вдруг вспомнил Витя Пенкин и пошел за Ниной.

Заторопился куда-то Миша Калач, тоже вспомнив про что-то важное. Сторонкой, по-за домом, направился к телятам Гриша-старший. И, может быть, все так и ушли бы, придумывая причины, если бы не Василий Терентьевич.

— Ну-ка, назад! Полетишь ты, ты и ты… — указывал он на Петю, Наташу, Гришу-младшего, Мишу Калача и еще восьмерых. — Живо собирайте рюкзаки — и в вертолет! Остальные — к стаду!

Миша Калач появился на пороге с рюкзаком и одеялом, свернутым в трубку, уныло посмотрел на луга, в которые уходил Витя Пенкин, и неуверенно попросил:

— Можно, я останусь, Василий Терентьевич? Я же с Витей…

— Нет! Я знаю, кому надо домой в первую очередь.

Василий Терентьевич никогда не менял своих решений, и Миша, зная это, пошел на последнее:

— Тогда можно я сбегаю к ребятам и… быстро вернусь?

— Валяй! Только сейчас же обратно!

Миша бросил у порога рюкзак и одеяло, хлюпая большими сапогами, кинулся за ребятами. Догнал Гришу-старшего, остановил его. Прыгая на одной ноге, придерживаясь за Гришу, начал стягивать сапог.

— Разувайся!

— Ты чо? — удивился Гриша.

— Давай быстрей, некогда!

— Дак, дак… — растерялся Гриша-старший, — мои сапоги еще хорошие.

— А мои новые. Снимай давай! Петькины ведь это утром были!

И Гриша-старший, повинуясь настойчивости Миши, разменялся с ним сапогами.

Летчики поторапливали, и вскоре все, кто улетал, расположились в вертолете. Валю усадили на откидное сиденье, набросили на плечи одеяло, ноги укрыли шубой. Двое летчиков влезли в кабину, а тот, что с усиками — это был бортмеханик, и врач остались с ребятами в салоне. Бортмеханик накрепко закрыл дверь на защелки.

Ребята помахали Василию Терентьевичу.

Взвизгнув, зарокотал мотор, завертелся, набирая скорость, винт. На земле мелькнула от него мельничным ветряком тень. Все быстрее, быстрее раскручивался винт, машина начала мелко подрагивать и наполняться тягучим гулом.

В круглые окна-иллюминаторы видно, как от скорости вращения расправляются мощные лопасти, как полощется вокруг трава. Василий Терентьевич отступил к самой стене дома, придерживает фуражку…

Дрогнув, качнулась лобастая махина, приподнялась, осела, будто разминая ноги перед прыжком, и, подпрыгнув, круто и стремительно стала набирать высоту. И все как-то сразу переменилось, отодвинулось, измельчало. Убегающий домик сделался похожим на спичечную коробку, а телята на лугу — как букашки. Ребята — того меньше. Стоят с поднятыми руками, должно быть, машут, но движений уже не различишь. И только альпийские луга — покатые, взгорбленные, выгнутые в лощины, лишь кое-где разделенные куртинами овражного леса — по-прежнему удивляют и поражают своими необжитыми, суровыми пространствами.

Но вот уже и луга позади, вертолет летит над тайгой. Машину плавно покачивает, звеняще стрекочет над головой винт. Необыкновенную легкость чувствуют в себе ребята. Словно, оторвавшись от земли, они оставили на ней и все тяготы многотрудного похода. Так и хочется вздохнуть поглубже, свободнее.

Уже все освоились в новой обстановке, и никто не чувствует той скованности, какую испытывали в первые минуты полета. Бортмеханик только что объяснил Грише-младшему, что вертолет вполне можно приспособить под пастуший, и даже показал место для телевизора за желтым бензобаком.

Ребята не отрывали глаз от окон. Благодать-то какая — смотреть на горы сверху! Среди хребтов и отрогов в глубоких распадках синими лентами обозначились реки. С такой высоты они и на реки не похожи, будто ручейки какие. И тайга не тайга, травушка-муравушка, да и только! Не верится, что там, внизу — нехоженый дикий лес с буреломами, медведями…

Наташа, осторожно запрятав под шапочку кудряшки, прижалась лбом к холодному стеклу и все старалась разглядеть внизу выруб, по которому гнали на поляны телят. Иногда она мельком посматривала на Петю. Он никак не мог приноровиться к собственной руке, непривычно висевшей на бинте, повертывал ее так и этак.

Петя, Петя! Ничего-то ты не знаешь! Все бы только что-то мастерил да придумывал. А того и не подозреваешь, как хотелось Наташе сходить в поход именно с тобой. И как переживает она всегда, когда ты, Петя, не замечаешь ее…

Непонятное желание сказать Пете что-то очень значительное все чаще овладевает Наташей. А сейчас, когда они летят, и вовсе. Но ведь опять получится шутка, и опять Петя смутится… Нет, пусть уж будет все как есть…

Валя сидит напротив и смотрит в одно окно с Гришей-младшим. Гриша держит на коленях пакет с письмами геологов. Очень скоро, может быть, через час, он унесет письма на почту. Гриша чувствует горячее Валино дыхание на своей щеке. Он тоже ищет глазами выруб. Нет, не видать его. То ли потому, что летят над другими местами, то ли оттого, что уж шибко большая эта тайга — парма. Хоть куда, хоть сколько смотри — ни конца ей нет, ни краю.

— А почему наша тайга называется пармой? — повернувшись к Наташе, спрашивает Гриша.

Наташа помедлила и, вспомнив, ответила Ниниными словами:

— Парма — это горная тайга, непроходимая… ну, опасная, что ли…

Весь июнь стояла жара. Прокаленная солнцем земля источала сухой струящийся зной, а камни нагревались так, что обжигали руку. За короткие ночи воздух не успевал остыть. В сумеречном свете летних ночей на лугах было тихо и душно, как в натопленной бане.

Все сморилось от жары. Устало свесили ветви березы, свернулась листва на тополях, полегла в речной пойме осока. И сама река обмелела, как бы провалилась в берегах, раньше времени зацвела на застойных плесах вода.

Все эти дни налим скрывался в затоне под старым бревном-топляком, один конец которого засосало илом. Налим давно не покидал убежища, давно не ел. Не ел из-за того, что в реке сильно прогрелась вода. А налим не любил теплую воду.

На дне под топляком имелось углубление, похожее на нору, стенки его затвердели от множества проросших травинок, и, таясь здесь, налим оставался незаметным. Наружу выглядывал только хвост, но и его трудно было принять за хвост — так напоминал он колеблемую течением водоросль.

Налим дышал тяжело, ну просто страдал одышкой от недостатка кислорода и от этих вздохов тихонько покачивался: взад — вперед, взад — вперед.