Глава 2
Выходим с Федей из дому. Солнце. Снег. Лес рядом. Где-то лают собаки. Доносится а, клекот ворона. В ограде следы, горностая, они идут от леса к амбару. Над домами вихрятся дымки. Все вокруг залито голубоватым светом. Вот он таежный мир. Здесь все особенное, свое: и тишина, и жизнь, неторопливая, размеренная, и люди, степенные, знающие себе цену. И мне не верится, что я снова на этой голубой земле, не тронутой вихрем цивилизации.
— Где Назариха? — спрашиваю я.
— Вон там, в будке, — Федя показал в угол ограды.
— Хорошая собака?
— Первый сорт. Соболя ух как гонит.
— За что же ее так окрестили — Назариха? Кличка-то вроде не собачья.
— Это все бабушка Авдо придумала. Тут у нас дядя Назар жил, так его жену все Назарихой звали.
— При чем же тут собака?
— Она тогда еще не Назарихой, а Музгаркой была, и совсем маленькой, с рукавицу, не больше. Принес я ее в избу кормить. Положил на пол. Музгарка скулит. У нас бабушка Авдо сидела. Посмотрела на Музгарку и говорит: «О леший, воет, как пьяная Назариха». С тех пор Музгарку все Назарихой звать стали.
Подходим к будке. Назариха вначале посмотрела на меня, потом остановила взгляд на Феде, будто спрашивая у него: «Кто этот человек?» Назариха небольшая, черная, с короткими, но сильными лапами. Живот у нее с подпалиной, глаза карие, плутоватые, над ними желтые дуги бровей.
Поплевав на кусок хлеба, я подал его Назарихе. Так, по поверью, собака быстрее подружится с охотником. Назариха хлеб взяла охотно. Я потрепал ее по загривку, Назариха в отвел лизнула мне руку.
К нам подошла мама.
— Собака-то добрая, — заговорила она. — Любого зверя берет. Да вот беда: как осень подходит, так щенится. А со щенками какой из нее прок. Валентин, Надин-то муж, хотел уж ее убить, да я не дала. Жалко.
— Нынче не щенилась?
— Какой не щенилась. Раздали щенков, так она рассердилась на нас, не смотрит ни на кого. Собака, а сердце-то материнское. Жалко детенышей. А один раз так было. Ощенилась, принесла всего лишь одного щенка. А Валентину в лес идти надо, на охоту. Для мужика, сам знаешь, потерять осень не шутка, год ее ждет. Притащили в избу щенка, гадаем, что с ним делать. Уж не знаю, что подумала Назариха, только прибежала она под окно, села на завалинку и завыла, а из глаз слезы крупные катятся. Первый раз в жизни я видела, чтоб собака плакала. Отнес ей Валентин щенка, взял у соседа собаку и ушел в тайгу. Что ты с ней будешь делать…
— А пойдет она со мной?
— Пойдет. Так-то она смирная, ласковая.
— И хитрющая, — добавил Федя.
Мама улыбнулась.
— Уж это верно. Во всей деревне знает, у кого что в амбаре лежит. Если пропал кусок мяса, знай — работа Назарихи. И до чего же ушлая, ни разу не попалась.
— Она же разорит на стоянке, — забеспокоился я.
— Дома Назариха ничего не трогает.
Весь вечер я подгонял одежду, снаряжение. Мне помогал Федя.
На рассвете выхожу из дома. Еще сумеречно. Чуть валит снежок. Стоит приглушенная тишина. В ней слышно, как ударяются друг о друга снежинки, их еле уловимым, легким шорохом заполнено все. В полумраке дремлет Икандой.
До калитки меня провожает мама.
— С богом, сынок.
С богом хорошо, но с надежным товарищем лучше. На этот раз со мной идет Назариха. Я ее веду на поводке.
Лес. Он начинается сразу же за деревней. Тишина здесь еще гуще. Все вокруг пропитано смоляным запахом ельника. Я по косогору поднимаюсь в хребет. Еловый лес сменяется лиственным. Из-за гор показалось солнце. Вот и первый след, его оставил на снегу глухарь. Я спускаю с поводка Назариху.
— Что-нибудь добудем сегодня?
Назариха посмотрела на меня и протянула:
— У-у-ууу. Мол, все будет зависеть от тебя.
Назариха повалялась в снегу и побежала вперед. Вскоре из распадка донесся ее лай, громкий, азартный. Радость охватила меня. Я бегу к Назарихе. На приземистой лиственнице сидит белка. Она пепельно-белая, а хвост рыжий. Белка с любопытством рассматривает нас.
Выстрел — и в руках моих первый трофей. Назариха подняла морду, смотрит на меня и повиливает хвостом. Я не пойму, чего она от меня хочет. Наконец догадался. Протягиваю белку. Назариха лижет ранку.
— Начало есть. Идем дальше.
Назариха срывается с места и махом убегает к сосновому колку. А немного погодя снова слышится ее лай.
В полдень я сделал привал. Под лиственницей разложил костер, повесил котелок и присел на колодину. Рядом, прямо на снегу, калачиком свернулась Назариха. Недалеко от костра — береза с единственным жухлым листком, который остался как память о былом наряде. За распадком, над хребтом, висела туча, зацепившись серым длинным хвостом за его вершину.
Я добавил в котелок снега. Над березкой пролетела стайка снегирей и рассыпалась по веткам лиственницы. Набежал ветерок, качнул деревья, вслед ему сыпанула крупная пороша. Белый хвост оторвался от тучи и будто растаял над лесом.
Выглянуло солнце, точно проверяя, все ли на земле ладно. На березке золотой серьгой качнулся одинокий лист, будто кровью набухли грудки снегирей. Засияли темной зеленью ели в распадке. Улыбнулось солнце и снова спряталось за тучу. Вокруг все посерело.
Вот и чай готов. Я отпил глоток и крякнул от удовольствия. Чай жгуче пах дымком и снегом. Поделил с Назарихой пополам хлеб и кусок мяса. Назариха проглотила свою порцию и уставилась на меня умными глазами: мало.
— Потерпи, родная, до вечера.
Домой я вернулся в сумерках, усталый и довольный.
— Соболя добыл? — встретил меня Федя.
— Берегу его до другого раза. Пять белок и рябчик.
— Маловато.
— Ух ты прыткий какой!
Я ободрал белок и отдыхал в горнице на диване. Перед глазами все еще стояла тайга, простая и в то же время разнообразная до изумления. Завтра я постараюсь сходить подальше. Надо обязательно побывать в Журавлиной пади. Там когда-то мы с Авдо охотились. Интересно, сохранилось ли зимовейка, в котором мы жили.
Я глянул на дверь и от неожиданности вздрогнул: в ней стояла высокая костистая женщина в старой вышарканной парке [2] и смотрела на меня.
— Авдо? — невольно вырвалось у меня. Я встал.
Авдо довольно улыбается.
— Однако, узнал старуху. Здравствуй, бойё.[3] С приездом тебя.
Авдо подала мне руку. Рука у нее сильная, крепкая.
— Спасибо. Раздевайся.
Авдо на минуту вышла из горницы и вернулась в меховой безрукавке. На ней был широкий расклешенный книзу сарафан, на ногах амчуры.[4] Голову прикрывал платок, из-под которого выбивалась прядь седых волос. Авдо села у окна на стул, из кармана безрукавки достала трубку с длинным тонким мундштуком и, раскуривая ее, посматривала на меня. Я тоже наблюдал за ней. У Авдо скуластое без морщин лицо, толстые губы, глаза черные. Ни старая, ни молодая. Такой я ее помню с юношеских лет.
