— Седьмая упряжка первого орудия осадной батареи. Когда верблюды пришли, мы спали, но когда нас стали толкать, мы встали и ушли. Лучше лежать спокойно в грязи, чем чтобы тебя тревожили на подстилке. Мы говорили твоему другу, что бояться нечего, но он такой умный, что думает иначе. Вах!
И занялись жвачкой.
— Вот к чему приводит паника, — сказал Билли. — Над тобой смеются артиллерийские волы. Теперь ты доволен, юноша?
Молодой мул щёлкнул зубами и проворчал, что он не боится никого, а тем более неуклюжих, глупых волов, но волы только стукнулись рогами и продолжали жевать.
— Не приходи в ярость после испуга, — сказал конь, — это худший вид трусости. Всякий может перепугаться, увидев ночью что-нибудь непонятное! Мы все, бывало, — четыре с половиной сотни! — срывались с привязи, когда какой–нибудь новичок рассказами об австралийских змеях доводил нас до того, что мы начинали бояться верёвок.
— Всё это хорошо в лагере, — перебил Билли, — я сам не прочь покуролесить, если меня промаринуют без дела день–другой, но каковы твои служебные обязанности?
— О, это совсем другой коленкор, — отвечал конь. — На мне верхом сидит Дик Канлиф, он сжимает меня коленями, а мне надо только следить, куда я ступаю, не растопыривать задние ноги и не забывать науку узды.
— Что за наука узды? — спросил молодой мул.
— Клянусь голубыми эвкалиптами, — фыркнул конь, — вас что, не обучают науке узды? Как можно на что–то рассчитывать, не умея развернуться, чуть только повод коснётся гривы? Это вопрос жизни и смерти для хозяина, а значит, и для тебя. Как только повод коснулся шеи, разворачивайся на задних ногах. Если нет места, надо попятиться и — развернуться на задних ногах. Это и есть наука узды.
— Нас так не учат, — сухо заметил Билли. — Нас учат делать то, что велит ведущий: скажет ступить туда — ступишь туда, скажет ступить сюда — ступишь сюда. Похоже, что это небольшая разница, впрочем. Однако оставим эти забавные трюки, которые, кстати, небезопасны, видимо, для твоих сухожилий. А делаешь–то ты что?
— Это зависит от обстоятельств. Как правило, я врезаюсь в толпу визжащих длинноволосых людей, вооружённых ножами, блестящие, длинные ножи, хуже ветеринарских. Я должен следить, чтобы сапог Дика соприкасался с сапогом его соседа, касался, но не сдавливался. Краем правого глаза я вижу копьё Дика и знаю, что всё в порядке. Недорого дал бы я за того, кто окажется у нас на пути, когда мы с Диком спешим.
— А от ножей не больно? — спросил молодой мул.
— Н-ну, раз меня резанули по груди, но Дик не виноват…
— Стал бы я спрашивать, кто виноват, если больно!
— А надо. Если не доверяешь хозяину, лучше сразу сбежать. Кое–кто так и поступает, и я их не виню. Как я уже говорил, Дик виноват не был. Человек лежал на земле, и я вытянулся в прыжке, чтобы не растоптать его, а он на меня бросился. В другой раз, когда мне надо будет скакать через лежачего, я на него наступлю, и поосновательнее.
— Невероятно глупая история, — вмешался Билли. — Ножи — это всегда гадость. Другое дело — идти с хорошо уложенным грузом в гору, цепляясь ногами и даже ушами, карабкаться, петлять и ползти, пока не влезешь футов на сто выше всех остальных, чтобы только нашлось место для четырёх копыт, а потом стоять спокойно и смирно (никогда не проси у человека поддержки, юноша!). Тем временем соберут пушки и можно будет смотреть, как далеко внизу игрушечные снаряды рвутся в кронах деревьев.
— И вы никогда не бегаете? — поинтересовался конь.
— Говорят, увидеть бегущего мула труднее, чем выдрать курицу за уши. Иногда, может быть, плохо увязанный тюк и выводит нас из себя, но это бывает крайне редко. Я бы хотел показать тебе нашу работу. Она прекрасна! Три года прошло, пока я понял, чего хотят люди. Главное — это не показываться на фоне неба, иначе в тебя будут стрелять. Помни об этом, юноша. Укрывайся, как можешь, пусть даже придётся для этого уклониться на милю в сторону. Когда надо карабкаться так, то батарею веду я.
— В тебя стреляют, а ты даже не можешь броситься на тех, кто стреляет, — напряжённо размышляя, проговорил конь. — Нет, это не для меня. Я предпочитаю действовать — вместе с Диком.
— Да нет же, — возразил ему Билли, — ты понимаешь, как только собраны пушки, дальше уже действуют они. Это и аккуратно, и правильно, а ножи — ф-фу! .
Верблюд уже давно раскачивал шею сильнее обыкновенного, явно желая вставить словечко в разговор. Наконец он прочистил глотку и возбуждённо заговорил:
— Я, я — тоже немного сражался, но никогда не бегал и не лазал при этом.
— Угу, — кивнул Билли, — раз уж ты сам заговорил об этом, так знай: ты и не похож на того, кто хорошо бегает или лазает. Так как же это было, расскажи, старина.
— Было, как надо, — продолжил верблюд. — Мы все уселись…
— О господи, — выдохнул конь. — Уселись!
— Уселись, нас было сто, получился большой квадрат, перед ним люди навалили тюки, сёдла и каджавахи (вьюки), а потом они через нас — да–да! — стреляли из квадрата наружу.
— Кто стрелял? — спросил конь. — Кто попало стрелял? В манеже нас учат ложиться и чтобы хозяева стреляли, лёжа за нашими спинами, но Дик Канлиф — единственный, кому я это позволю. Когда так делают, меня щекочет подпруга, и потом, с пригнутой к земле головой мне ничего не видно.
— Какая разница, кто стрелял? — возразил верблюд. — Там было много людей, много верблюдов, всё застилал дым, но я не пугался, а был абсолютно спокоен.
— Так–то оно так, — сказал Билли, — но вот теперь вам снятся скверные сны, и по ночам вы не даёте покоя никому в лагере. Ну–ну! Прежде чем я лягу (я уже не говорю про то, чтобы сесть!) и дам человеку палить через меня, мои копыта кое о чём перемолвятся с его черепом. Слыхано ли что–нибудь кошмарнее?
Последовало долгое молчание, потом один из волов поднял тяжёлую голову и заговорил:
— Всё это вздор. Никто из вас воевать не умеет.
— Ого! — сказал Билли. — Давай, давай, не обращай на меня внимания. Вы, ребята, верно, сражаетесь, стоя на хвостах?
— Из вас никто воевать не умеет, — повторили оба разом. (Они, видимо, были близнецами.) — Воюют так: когда Два Хвоста[56] затрубит, впрягают нас, все двадцать упряжек, в постромки большой пушки.
— Для чего Два Хвоста трубит? — спросил молодой мул.
— Чтобы сообщить, что ближе к дымкам на той стороне не подойдёт. Два Хвоста — трус. Тогда мы — хей-я! хул–ла! хейяа! хул–ла! — налегаем и тянем пушку вперёд. Мы не лазаем, как коты, и не носимся, как телята. Мы идём двадцатью упряжками через равнину, пока нас не отпрягут. Там мы пасёмся, а большие пушки ведут тем временем большой разговор с глиняными стенами какого–то города. Стены рушатся, и пыль поднимается такая, будто большое стадо идёт домой с пастбища.
