Через несколько лет, проводя неподалеку от того урочища наблюдения за гнездовой жизнью белоспинных дятлов, я увидел, как скворец приступает к захвату чужого жилья. Это был холостяк из тех лесников, которые почему-то не признают скворечников. У дупла белоспинных он появился так уверенно, будто прилетел к старым знакомым, и тут же попытался проникнуть внутрь. Но в дупле была самка. Столкнувшись клюв в клюв с хозяйкой, он перелетел на соседнее дерево и, усевшись против дупла, запел. Посмотреть со стороны — заглаживает пересмешник свою бестактность песней. А мне в его зазывном свисте послышалось иное: желание сообщить той, которая еще не подыскала себе пару, что жилье есть. Владельцев жилья он не принимал всерьез. Но те не были простачками: сменяя друг друга в дупле, они ни на секунду не оставляли его без присмотра. Скворец пел, улетал куда-то, возвращался снова, заглядывал в дупло и при самом дятле, как бы недоумевая, почему еще не освободили помещение, пел рядом. До открытой драки или даже небольшой ссоры дело ни разу не доходило. Но на призывы скворца никто не откликнулся, и он улетел с холостяцкой компанией, собравшейся из таких же, как сам, неудачников.
Особенно нравятся скворцам свежие дупла дятлов, в которых еще не устраивались гнезда: такие дупла не надо чистить. Если дупло или скворечник старые, скворец обязательно выбросит из них остатки прежнего гнезда, даже если оно только что построено. Выбрасывает полуистлевшую ветошь, травинки, перья, то есть тот материал, который потом будет искать и собирать сам. Стремление очистить гнездовое убежище от мусора и чужого старья вызвано, конечно, не желанием устроить все по-своему, не теснотой, а необходимостью избавиться от оставшихся там паразитов — кровососов и пухоедов, от которых особенно достается птенцам.
Но чистка — это лишь полумера. Таким способом от всех захребетников не избавиться: в пыли, в щелях могут остаться клещи, блохи, их яйца. Чтобы совладать с этой почти невидимой напастью, скворцы применяют способ химической защиты. Они носят в гнезда ядовитую и вонючую зелень, которая, увядая, выделяет летучие вещества, изгоняющие или убивающие паразитов. Носят, конечно, в меру, чтобы птенцов не уморить. Некоторые осмеливаются рвать ядовитый копытень с его остроперечным запахом. Многие кладут в гнезда листья красной бузины (кажется, что более вонючего растения нет в наших лесах), тысячелистник и полынь, дикую коноплю. Укроп и морковку ощипывают на грядках, обламывают даже помидорную рассаду. Побегает скворец на утренней зорьке (утром листья и стебли обламываются легче) по грядке, а вставший после него хозяин с огорчением замечает, что несколько уже окрепших кустиков помидоров надо заменять новыми.
В каждой местности у скворцов свои излюбленные растения. Подмосковные птицы, например, долго не трогали помидоров. И московские орнитологи недоверчиво относились к рассказам о том, что в Черноземье скворцы частенько досаждают любителям-огородникам, особенно на маленьких участках, где выращивают десятка три-четыре помидорных кустов. Такую грядку четыре скворчиные семьи могут уничтожить за одно-два утра. Есть немало простых и надежных способов уберечь рассаду от скворцов, но многие горожане, став садоводами и огородниками, поступили иначе: перестали развешивать новые скворечники, уничтожили старые. Испортив таким образом отношения с давним соседом, они, конечно, не могли повлиять ни на численность, ни на повадки скворцов, но себя лишили многого. Лишили радости общения с природой.
Старинные отношения человека и птицы были свободны от сведения мелочных счетов и складывались иначе, чем нынешние, когда все в природе стало оцениваться по способности приносить пользу или вред. Словно забыв, сколько радости может подарить весенний певец, стали твердить лишь о том, каких и в каком количестве насекомых может выловить в саду и огороде птичья семья, чтобы прокормить себя и птенцов. Пробовали чуть ли не в рублях оценивать эту пользу, которая не всегда перетягивала мелкие скворчиные грешки. Прежнее единение человека с природой было не только крепче, но оно основывалось во многом на иных, бескорыстных отношениях к ее созданиям. Скворец был для селянина тем соседом, который весной помогал отдохнуть после трудного дня, проведенного в поле. Осенью, когда на несколько дней отступало сырое ненастье, он пел, подбадривая: не унывай, хозяин, я вернусь пораньше!
И на самом деле, сдерживал обещание: еще не успевала уйти с сельских огородов зима, поля под снегом, снежный наст дороги крепко держит и конское копыто, и санный полоз, а над крыльцом, ероша на горле отливающее радугой перо, зазывно поет старый знакомец. Побегав по улице, слетав к реке или на обтаявший косогорчик, он на вечерней заре снова вернется на свой двор попеть немного, когда не мешают воробьи. А еще через несколько дней, когда запляшут над чуть отогревшейся землей комары-толкунцы, соберутся и распоются все местные скворцы. Как тут не посидеть под вечер на скамеечке у ворот, наслаждаясь мастерством искусника, который и по-лягушачьи поворчит, и разок-другой всхлипнет, как чибис над разливом, и курицей покудахчет, и поверещит свиристелем. Да сделает это так чисто, что невольно оглянешься: все ли куры на насесте и нет ли поблизости задержавшегося свиристеля?
Мне кажется, что взрослый скворец просто не может проводить свободное от поисков корма время молча. Если не поет, значит болен. Он знаменит прежде всего своими весенними песнями, за них и любим в народе, как замечательный подражатель-пересмешник. В мире пернатых есть и более талантливые пересмешники, но чтобы послушать их, надо или у комариного болота посидеть, или по степи поездить. А скворец сам к нам прилетает. И пусть его мастерство и голос уступают способностям степного жаворонка, плясуньи, болотной камышевки, но поет он не где-то на стороне, а у нашего порога. Поет песни, которые унесла зима и которые принесет грядущее лето. Многое в его пении удается угадать, а кое-что и непонятно, как у варакушки или сорокопутов, потому что приносит он в город или на лесной кордон не только голоса местных соседей, но и то, что собрал по свету, что слышал в других странах.
Однажды, взявшись подсчитать чужие голоса в пении воронежских скворцов, я за одну весну обнаружил в нем до семидесяти их видов. У многих птиц разные скворцы брали разные сигналы, охотно перенимая, например, у курицы то кудахтанье, то призывное квохтанье (а вот петушиное «кукареку» не понравилось ни одному). У иволги чуть ли не все взяли ее флейтовый свист, немногие — шипящее «мяуканье», единицы — просящее «хихиканье» слетков. Один порадует полной трелькой веснички, прощебетав ее, пожалуй, даже нежнее, чем сама пеночка, другой повторит лишь начало этой тихой песенки, словно на всю не хватило умения.
