— Конечно, — соглашается Аркашка, — нам некуда спешить. Верьте мне, я покажу вам столько старых фильмов, нет, новых…
При этих словах становится по-ночному темно, и Аркашка чувствует, что его тянет за рукав Петрович:
— Чего размечтался? Иди собирай по трешке, вторую казать будем.
Пока Петрович передвигает металлические ящики и заряжает новый фильм, Аркашка ходит с фонариком между зрителями, собирает деньги. Когда же он возвращается к двери, женщины нет.
Сеанс закончился глубоко ночью. Спать Аркашка решил на конюшне.
На конюшне пахло лесным сеном, и сквозь проточенную дождями крышу светили звезды. Аркашка взобрался на сено и только устроился на нем, как ему почудилось, что он не один. При слабом свете звезд он приподнялся на локте и совсем рядом увидел в сене глаза. Они молча смотрели на Аркашку, и он не знал, что сказать этим глазам. Потом женский голос проговорил:
— По-моему, где-то олень кричит.
— Не знаю, — ответил Аркашка, — может быть.
— Правда, им еще рано кричать?
— Почему, некоторые кричать начинают в конце лета.
— Это самые нетерпеливые?
Аркашка промолчал. Он продолжал видеть глаза и в них — игру света, который похож был на сияние каких-то темных больших кристаллов.
— В юности я страшно любила слушать, как трубят осенью маралы. Когда же повзрослела, то от этого крика меня стал охватывать страх.
Аркашка молча и мучительно старался понять: остаться ли ему сидеть или лечь в сено. Вскоре он спросил:
— Откуда у вас этот шрам?
— А, — сказала женщина, и Аркашка понял, что она улыбнулась, — это в детстве я любила качаться на молодых березах. Качалась, качалась и сорвалась. — Она повернулась, шумя сухим сеном, и в темноте можно было догадаться, что она легла лицом к нему. — Мне бы здесь надо жить, — заговорила она. — Зачем уехала? Возьмите меня вместо вашего Петровича. Я буду ездить и картины «казать». В горы мне теперь нельзя. Все. Городская. А я так хочу снова жить здесь.
Аркашка выпрямился и сел, почти касаясь головой близких звезд в просветах крыши. Он приготовился быстро, много говорить, но женщина продолжала:
— Сейчас там, в срубе… Вспомнилось, как давно-давно, почти в детстве, пошли в тайгу. Осень была. Сильный ветер, помню, поднялся, и с лиственниц хвоя так вот, как дождь, посыпалась. Такой зеленый дождь был.
Аркашке вдруг показалось, что он видит перед собой не только глаза, а всю эту полулежащую в сене женщину, от слов которой на сеновале стало прозрачно и сине, как в летнем небе. И ему еще показалось, что прозрачность эта и эта синева могут остаться теперь на всю жизнь, нужно только сейчас же что-то сделать необычное. Он осторожно привстал и взял женщину за плечо. Плечо ее, спокойное и сильное, в то же мгновение напряглось и сделалось деревянным, точно мертвым. Аркашка отдернул руку и лег в темноту.
Он лежал долго. Смотрел сквозь крышу на звезды. Потом сказал:
— «Машеньку» будем утром демонстрировать.
Женщина ничего не ответила, только слышно было, как спокойно и ровно она дышит. Так дышат только глубоко спящие, когда им ничего не снится. Он посмотрел в ее сторону и взгляда ее не увидел, хотя чувствовал, что она не спит и смотрит в темноту. Тогда он закрыл глаза, и к нему пришло такое чувство, словно на сеновале он один.
Утро началось усиленным ветром, Аркашка проснулся и оглядел сеновал. Женщина спала, по грудь зарывшись в сено.
Аркашка зябко спустился на землю и проковылял в общежитие, где должен был продолжаться показ фильмов. Окна общежития уже были завешены одеялом.
Сеанс кончился. Чемодан Аркашка оставил у дорожного мастера, который охотно согласился устроить проезжую на попутную машину.
Аркашка вырулил на тракт. Ветер шел через перевал и выдувал туман из распадка. Петрович, расстегивая потрепанную полевую сумку с выручкой, спросил:
— Значит, спит?
— Не знаю.
— Опять пойдет, поди, в горы? Опять в туманах заблукает?
Аркашка высунулся в окно, оглядываясь на станцию. Ветер выхватил из распадка большое рыхлое облако. Оно летело быстро, меняя очертания: вот оно похоже на птицу, потом на сугроб, потом на летящего человека. Человек летел, растопырив руки.
— Пойдет, — сказал Аркашка, — затем и приехала. Туману уж скоро не будет.
Автобус блестел в темноте, он пришел мокрый. Видно, там, на севере, затянуло перевалы дождем. Елегин вошел первым и сел на заднее сиденье возле окна. Этюдник он поставил к стенке, на пол. Следом вошла сибирячка, к которой он несколько раз порывался подойти еще в столовой. В столовой он так и не подошел к ней, то ли не решился, то ли слишком сильно болела голова. Сибирячка тоже села на заднее кресло позади остальных пассажиров, почти рядом с ним.
Елегин уставился в окно. Небо плясало в окне на быстром ходу машины. Снаружи стекло было чисто вымыто дождем, но изнутри на нем лежал густой слой пыли, сквозь который звезды казались желтоватыми. Пахло мешками, какой-то пронзительной таежной травой и молодыми кедровыми шишками.
— Зря мы сели в самый хвост, — сказала девушка после долгого молчания.
— Чего же теперь поделаешь, раз сели, — ответил Елегин.
— Конечно, впереди так светит, что глаза сечет, — согласилась девушка. — А вы далеко едете?
— В Кызыл.
— В Кызыл. Поди, на работу?
— Конечно.
За окнами были черные горы. Приближаясь, горы вытягивались высоко в небо. Они были покрыты лесом, а в лесу ничего нельзя было разглядеть.
— Я тоже работала в Кызыле, — сказала девушка, — да уехала оттуда.
— Чего же так?
— Там плохо. Больно много магазинов, вот и мотайся по ним. Никакого отдыху нет.
Елегин засмеялся, но продолжал смотреть в окно, хотя ясно было, что оглянуться ему хочется.
— Чего вы все глядите в свое окно? Чего там такое увидели? — рассердилась наконец девушка.
— Там Лебедь, — ответил Елегин и обернулся.
— Какой же лебедь ночью?
— А вот, посмотрите.
Девушка подсела к нему и наклонилась к стеклу.
— Никакого лебедя нет.
— А вы в небо смотрите.
— Я в небо и гляжу.
— Да вот прямо над горизонтом шесть звезд. Вот они прямо перед вами.
— Да тут этих звезд — метлой не выметешь.
Елегин откинулся к спинке сиденья и закрыл глаза. Девушка продолжала смотреть в окно.
— Ну, ведь их тут много. Где же тут Лебедь?
Елегин открыл глаза, взял девушку за плечо, отстранил от окна.
— Вот смотрите, — на пыльном стекле указательным пальцем он обозначил звезду, — это хвост; вот вторая — это крыло; третья — в центре; четвертая — еще крыло; а вот две — это шея.
