— Однажды женщина бросила мне сушёную рыбью кожуру, — сказал шакал. — Я?то надеялся добраться до её ребёнка, но, как говорится, сухая кость лучше отравы. А что сделала твоя женщина?
— Она выстрелила в меня из короткого ружья, какого я раньше никогда не видал (магер, видимо, познакомился со старинным револьвером), пять раз подряд, а я застыл с открытой пастью, таращась сквозь густой дым. Пять раз подряд, так же быстро, как я гребу хвостом, — вот так!
Шакал, всё больше и больше поглощённый рассказом, едва успел отпрянуть от огромного хвоста, взлетевшего, как молотильный цеп.
— Лишь после пятого выстрела, — говорил магер, как будто не он собирался только что вышибить дух из одного из своих слушателей, — лишь после пятого выстрела я погрузился, а всплыл как раз вовремя, чтобы услышать, как лодочник говорит этим женщинам, что я наверняка мёртв. Одна из пуль попала мне в шейную броню. Там ли она сейчас, я не знаю, потому что не могу поворачивать голову. Взгляни ты, дитя моё. Это докажет правдивость моей истории.
— Я? — изумился шакал. — Смеет ли иссохший туфлеед и жалкий костогрыз усомниться в словах Сиятельного? Пусть слепые щенки отгрызут мне хвост, если тень такой мысли мелькнула в моём ничтожном мозгу. Мой повелитель рассказал нам, что однажды его ранила женщина, и я передам это своим детям, не требуя никаких доказательств.
— Слишком большая угодливость порой не лучше полной невоспитанности. Твоим детям совершенно ни к чему знать, что повелитель деревни Магер-Гот единственную свою рану получил от женщины. Если они унаследуют судьбу отца, то им и так найдётся, о чем подумать.
— Это давно забыто! Ничего такого не было сказано! Не было никакой белой женщины! Не было никакой лодки! Ничего вообще не было!
Шакал завилял своей щёткой, показывая, как чисто он стёр всё в памяти, и со вздохом уселся.
— Да, бывало всякое, — проговорил магер, вторично потерпев неудачу в попытке добраться до приятеля. (Никто, впрочем, не держал ни на кого зла. Жри ты, сожрут и тебя — таков честный закон речной жизни, и шакал имеет долю в добыче, когда магер насытится.) — Я оставил эту лодку и поплыл вверх по течению, и когда я достиг Агры и близлежащих заводей, там уже не было мёртвых англичан. Река ненадолго опустела. Потом показались двое мёртвых в красных мундирах, но не англичане, а другого сорта — хинди или пурби, потом разом пять или шесть, и, наконец, от Арры до Агры и дальше к северу, казалось, целые деревни отправились в воду. Люди выплывали один за другим, из всех каналов, как бревна в половодье. Когда река поднялась, они вместе с нею толпами поднимались с мелей, на которых покоились, и вздувшийся поток тащил их за длинные волосы по полям и через джунгли. Двигаясь к северу, я слышал по ночам выстрелы, а днём подкованные ноги мужчин пересекали броды и слышался шорох тяжёлых колёс, катившихся по песку под водой. В конце концов я даже испугался и сказал: «Если такое бывает с людьми, то может ли спастись магер из Магер-Гот?» Ещё там были лодки, которые поднимались вслед за мною без парусов, они всё время горели, как иногда горят лодки с хлопком, но эти не тонули.
— Ага! — сказал марабу. — Такие лодки были и на юге, в Калькутте. Они высокие и чёрные, они бьют за собой хвостом по воде, и они…
— Втрое больше моей деревни. Те лодки были низкими и белыми, они били воду по бокам и были не больше тех, которые бывают в правдивых рассказах. Но они напугали меня, и я вышел из воды и отправился к этой моей реке, прячась днём и передвигаясь ночью, если не находил себе в помощь маленьких ручейков. Я вернулся к моей деревне, хотя и не надеялся вновь увидеть моих людей. Но они были на месте, пахали, сеяли, жали и ходили по своим полям взад и вперёд так же невозмутимо, как их буйволы.
— Была ли ещё в реке хорошая еда? — спросил шакал.
— Больше, чем я мог рассчитывать. Даже я, — а я привык на широкую ногу жить, — даже я утомился и, помнится, был слегка напуган этим бесконечным потоком молчаливых. Я слышал, как мои люди в деревне говорили, что все англичане мертвы, но те, что плыли вниз лицом по течению, были не англичане, и мои люди видели это. Потом мои люди сказали, что самое лучшее — молчать, платить налог и пахать землю. Спустя долгое время река очистилась, и те, что по ней плыли, явно утонули в наводнение (мне–то это было сразу видно), и хотя добывать еду стало труднее, я был от души рад. Несколько мертвецов тут и там — дело неплохое, но, как говорится, даже магер порою бывает сыт.
— Просто невероятно! — облизнулся шакал. — Мне кажется, я от одних разговоров растолстел. А после того что, если позволено мне узнать, делал Покровитель Бедных?
— Я дал себе слово и — клянусь берегами Ганги! — сомкнул свои челюсти при этой клятве. Я сказал, что никогда больше не тронусь с места. Так и жил я у пирса, не удаляясь от моих подданных, и надзирал за ними год за годом, и они возлюбили меня так, что бросали мне венки на голову, лишь стоило мне поднять её из воды.
Да, моя Судьба всегда была добра ко мне, и вся река настолько благонравна, что уважает меня, бедного и бессильного. Вот только…
— Никто не бывает счастлив от клюва до хвоста, — сочувственно кивнул марабу. — Чего ещё недостаёт властителю Магер-Гот?
— Того маленького белого ребёнка, которого я упустил, — глубоко вздыхая, ответил магер. — Он был очень мал, но я его помню. Я уже в годах, и всё же перед смертью хочется попробовать чего–нибудь новенького. О да, конечно, это неповоротливый, шумный и глупый народ, и удовольствие будет невелико, но я помню давние времена под Бенаресом, и если ребёнок жив, то помнит о них и он. Может, он бродит по берегу какой–то реки, рассказывая, как выдернул однажды руки из пасти повелителя Магер-Гот и выжил, чтобы об этом рассказывать.
Моя Судьба всю жизнь неизменно добра ко мне, но это порой терзает меня во сне — воспоминание о маленьком белом ребёнке из той лодки. — Зевнув, он свёл челюсти. — А теперь я предамся отдыху и размышлению. Помолчите, дети мои, уважьте старость.
Он неуклюже развернулся и зашаркал к верхнему краю отмели, а шакал и марабу укрылись на другом конце косы, где почти под самым мостом росло чахлое деревце.
— Вот уж, точно, приятная и необременительная жизнь, — усмехнулся шакал, вопросительно глядя на аиста. — И ни разу, заметьте, он и не подумал даже намекнуть мне, остался ли где–нибудь у берега кусочек съестного. А я сотни раз наводил его на разное добро, несомое по течению! До чего же правдива поговорка: «Выспросив новости, никто больше не вспомнит ни про шакала, ни про цирюльника». Теперь он пошёл спать. Ар–р–ра!
