В этот же год Митя ушел из университета. Надо сказать, что по характеру он был добрым и застенчивым человеком. Его доброту ценили и пользовались ею иногда корыстно. Повышенную застенчивость, как это часто бывает, маскировал грубоватостью и цинизмом. Он мог, например, на заседании Русского химического общества во время доклада своего дядюшки, академика Фаворского, выбежать к доске и в полемическом задоре стереть ладонью только что написанные, по его мнению неправильно, какие-то радикалы в реакции и при этом еще и ворчать что-то нелестное.
Все это явно мешало ему в отношениях с людьми, особенно с начальством.
У нас в Лесотехнической академии в это время освободилась кафедра органической химии, и Дмитрий Вячеславович возглавил ее, не без облегчения уйдя из университета. Возможно, некоторую роль здесь сыграла и перспектива совместных охот в нашем знаменитом приписном охотхозяйстве.
Я уже говорил, что Дмитрий Вячеславович был блестящим ученым. В нашем научном совете его выступления всегда вызывали глубокий интерес и некоторое беспокойство. Звали его доктором всех наук. Действительно, он легко мог оппонировать не только по химии, но и в других областях, используя энциклопедические знания по ботанике, физике и даже математике. К тому же знание языков позволяло ему делать жесткие и справедливые замечания ученым, пренебрегающим иностранной литературой.
Вокруг него всегда группировалась способная молодежь. Тищенко умел ее пестовать, щедро делился своими знаниями, помогал дружескими советами, а иногда и материально. В науке был высокопринципиален. Помнится заседание ученого совета в трудное время борьбы с «космополитизмом». Шла докторская защита. Работа хорошая талантливого человека. И вдруг… выступления против, одно за другим. Дмитрий Вячеславович встал и сказал во всеуслышание: «Работа отличная, а ее хотят провалить. Грешен, сам люблю рассказывать еврейские анекдоты, но жидоедства не терплю». Диссертация была утверждена, правда, с преимуществом в один голос.
Мне довелось быть свидетелем и такого эпизода. Резко распахивается дверь кабинета Мити — оттуда вылетает человек, по виду иностранец, а за ним директор и секретарь парторганизации. Слышу Митин голос: «Вон! Уходите, уходите! Не надо мне таких ученых!» Захожу в кабинет. Митя успокаивается, говорит уже с улыбкой: «Привели „ученого“ из Америки — для академии непривычно, начальству лестно. Разговариваю — чувствую, — в науке полная невинность. На языковый барьер не списать, на его родном поговорили… А вопросы по технологии и производству у него заранее заготовлены. Прогнал его к чертовой матери. Ученый… Пусть начальство сердится, не влияет».
Дирекция разобралась, и к Мите претензий не было предъявлено.
Неудобный был Митя человек для дирекции. Раздражал и его категорический отказ защищать докторскую диссертацию. В академии план выпуска докторов, уговаривают, жмут, сердятся: «Что вам стоит, такая масса публикаций и неопубликованных работ, больших, интересных, каждую можно защитить как докторскую». А он: «Не хочу, не буду. Я настоящим делом занят, а вы хотите, чтобы я все бросил и выжимал из себя научное дерьмо, как пасту из тюбика!» Не добились. Вскоре он получил звание доктора гонорис кауза.
Началась война. Митя как никто другой знал военный потенциал немцев, понимал серьезность положения и никогда не разделял «шапкозакидательских» настроений, господствующих в нашем обществе. Но при этом был абсолютно уверен, что немцев мы все-таки победим. Приехал ко мне наш общий друг. Рассказывал, что в Москве, о «железной поступи немецких полчищ», — «нас сомнут, как автомашина лягушек!» Советовал немедленно уезжать в глубь Сибири. Митя слушал, слушал, а потом говорит: «Лешка, давай его выпорем!» Полушутя-полусерьезно завалили мы гостя на кушетку и угостили Митиным поясным ремнем.
Моя кафедральная группа еще в финскую войну работала по оборонной тематике. Этот опыт мы с Митей решили использовать и организовали спецхимцех. Привлекли к работам на оборону всех академических химиков, выхлопотали для них рабочие карточки. Я был назначен руководителем, Митя консультантом. На первых порах работа сводилась к химическим анализам различных материалов.
Прислали нам как-то на исследование целый бензобак немецкого самолета. Неясно было, почему попадание пули в бензобак не выводит его из строя. Оказалось, что между двумя стенками бака находится специальная резина, которая набухает от действия бензина, таким образом закрывая пробоины. Попутно Митя сам исследовал бензин. Пришел с результатами анализа, радостно улыбаясь: «Алеша, они много не навоюют, у них бензин синтетический с большим количеством добавок, которые нужны им и для других целей. Я знаю — в Германии этих веществ мало!» Теперь мы знаем — немцы воевали долго, но авиационного давления разом по всему фронту не было. Может быть, здесь сказался состав бензина?
Многодневная и многолюдная охота в Сыркоиицах Ленинградской области 1956 год. Стоят слева направо: И. Тиме, И. В Селюгин, С. Я. Коротов, Д. Е. Тищенко, Е. И. и Н. Н. Урнанцены, А. А. Ливеровский, Е. Н. Фрейберг, В. А. Тиме. На переднем плане: Оля Ливеровская и Борис Ермолов. Фотография М. Калинина.
Митя сильно ослаб от голода и однажды сказал мне: «Научную работу вести невозможно: в холодильники Либиха воду подаем вручную из ведер, с электричеством все время перебои. Остались только технические анализы. Я простаиваю. Мои мозги не используются. Хочу уехать. Зарплату мою пошли в Казань доктору».
Больного, слабого, его перевезли через Ладогу.
Сначала он попал в Архангельск, затем работал в Москве, в ЦНИИЛХИ, директором по науке. Помог наладить там производство взрывчатки, необходимой для фронта, разработал технологию получения антифриза для танков из древесной пирогенной смолы.
В 1944 году Дмитрий Вячеславович вернулся в Ленинград. Снова мы работали и охотились — конечно, вместе. После военного перерыва вся наша компания, кто остался, с какой-то особенной страстью возобновила совместные выезды на охоту. У некоторых появились автомашины. Это облегчало провоз собак, хотя тогда на железных дорогах таких драконовских законов не было.
Собирались большими и малыми компаниями, но была одна охота, на которую мы с Митей ездили только вдвоем — в последних числах сентября на утиный пролет на Ладогу.
В Шлиссельбурге с невского парохода пересаживались на канальский и оказывались в старинном и уютном мире: отдельная каютка, маленький салон, неторопливое постукивание машины. Старик-официант готов хоть всю ночь поить чаем. Пароходик шел невероятно медленно: если кто опаздывал к отвалу, можно было пробежать по тропке вдоль канала и поспеть к пароходу на следующей пристани. В моих дневниках сохранилось описание одной их таких поездок. Приведу эту запись почти полностью.
