Немного дальше лежат Константиновы Мария Мироновна и Иван Константинович, и на бетонной стеле написано, что эти люди расстреляны фашистами. Здесь фашистами столько расстреляно, сожжено заживо, убито вообще, что просто нечего сказать. Неподалеку здесь деревня Артюхово, ее фашисты сожгли начисто. Деревню сожгли, но она продолжает жить.
Здесь, на кладбище, тихо и как будто все и отовсюду закрыто. Но как далеко отсюда видно и во все стороны. И вправо, и влево, и вперед, и назад. И как достойны уважения народы или просто люди, которые умеют дорожить могилами. По тому, как содержится в деревне или в городе кладбище, можно все сказать о жителях: самостоятельны ли они, горды ли, добры ли, привычны ли к труду, можно ли в трудную минуту на них положиться… Древние римляне по внешнему виду кладбищ своих врагов заключали, продолжительной или легкой будет с ними война.
Листья падают с кленов, как бы стекают по мягкому воздуху на землю. Этот шелест слышен повсюду. И если шагать здесь среди могил, а одновременно смотреть вокруг как бы со стороны, то явственно вдруг начинаешь ощущать, какие маленькие, какие героические тела покоятся здесь, на горе, которая высится своими соснами над холмистой и озерной равниной, как нелегка была их жизнь, которую они все-таки прожили так, что о них вспоминают. Они прожили и теперь навсегда ушли из круга привычных дел и ощущений.
Я спускаюсь по тропинке в поселок, где журчат мотоциклы, ревут комбайны и торопятся в поле, босоногие девчонки шлепают по песчаным тропинкам в магазин за хлебом, рыбаки ловят рыбу, а озеро блещет среди песчаных берегов, и волны его пенятся на ветру.
Ах, какие дни стоят! Какие стоят удивительные дни! И над окном вьется желтая бабочка.
А дня три назад я видел в лесу одну березку. В тишине высокого и светлого леса я ее видел. Она стояла, эта березка, среди поляны. И листья ее поблескивали. Листья были жестки, поблескивали матово, но нежно. Так всегда бывает осенью. Долго я смотрел на ту березку и, когда возвращался из лесу, все время почему-то думал о ней.
А когда я вышел на высокую скошенную гриву, то увидел деревцо впереди, в небе, на самой вершине гривы. Деревцо показалось мне знакомым. Вот оно что! Та самая березка теперь там стоит, на гриве.
Я спустился к озеру. Я прыгнул в воду и долго плавал в синей воде. Вышел на берег и опешил. Вот оно как! На берегу стояла среди песка березка, она длинно шелестела ветвями. Неужто пришла она сюда за мной?
Я шел домой проселочной дорогой. И мне все казалось, что позади кто-то с шелестом торопится. И стоило мне оглянуться, здесь или там с шелестом замирала на бегу березка.
Домой вернулся в полной темноте.
Когда же утром вышел на крыльцо, то увидел, что все оно засыпано березовым семенем. И два или три листочка золотых оставлены для меня на ступеньках.
На следующее утро я проснулся и нашел несколько влажных листочков на подушке. И на одеяле нашел. От них слышался сухой винный дух. Мне показалось, будто я слышу, как они дышат, эти листочки.
А по ночам я слышу теперь, как надо мною склоняются ветви, как на них шелестят листья и как они падают вокруг — здесь и там.
ФАНТАЗИЯ ПОД СОЗВЕЗДИЕМ РЫБ
Осенью мое окно высится под созвездием Рыб. В безлунную ночь эти звезды хорошо и далеко смотрятся, играя между черными соснами кладбища на горе и созвездием Пегаса. Пегас горит гораздо выше и распластался широко. Еще выше и правее Пегаса светится Дельфин. Все это те самые существа, без которых небо много потеряло бы в своем блеске и величии.
Днем их не видно, и начинает казаться, будто их нет вообще. Только иногда вспоминаешь о них, глянув на какую-нибудь известную картину, когда она подвернется под руку. «Персей и Андромеда» Рубенса, «Млечный Путь» Тинторетто. Или «Триумф Венеры» Франсуа Буше, когда богиня сидит на воздушном троне среди моря и вокруг резвятся, нежатся океаниды, тритоны, дельфины.
Я ночью вижу, как рыбы, золотые и красные, голубые и зеленые, кувыркаются и прыгают в небе над моим окном. Их чешуя чуть слышно играет в отдалении на арфе.
Важный кот, который когда-то был Роландом-оруженосцем, или Филиппом Вторым, королем испанским, или Маргаритой Наваррской, или японской поэтессой Сей Сёнагон, или факиром, который гадает на листьях лотоса, глотает зонтики, пагоды и острова, — этот кот сидел в окне под свечой. Он желтыми глазами смотрел на луну. И, поднимая в воздух лапы, он колдовал, глядя на светило.
Я лег на постель и закрыл глаза. Музыка ходила по дому, как те привидения, что вздыхают, поют, играют на паутине и смотрят на звезды. Какие-то ветви спускались ко мне в комнату сквозь крышу с неба. Быть может, это была ветвь птицы Габис, птицы, которой никто никогда не видел. Только все знают, что сидит она на ветке. И ветвь эта иногда опускается на землю. Тогда она склоняется над озером, словно задумала напиться. Или тянется к окнам ночных огней и высматривает она там человеческие страдания. Порою эта ветвь висит над целым городом и там себе отыскивает судьбы. Порой она склонится к человеку и долго смотрит ему в душу, так, что больно становится человеческому дыханию.
Какие-то лица девушек и женщин проплывали за окнами, И останавливались, и складывали руки возле глаз, вглядывались. Их лица были добрыми и смотрели в тихой, ласковой надежде. Они, быть может, никого никогда не любили. И страшно им было оттого, что могут они полюбить. Точно так же, как было страшно мне всякий раз, когда я чувствовал, что могу полюбить человека. Потом они уходили к озеру и смотрели в небо, на окно, где мой кот сидел и расчесывал свои белые усы, расчесывал языком, расчесывал старательно, как расческой.
Я проснулся, в комнате ходил туман. Слышался ровный говор воды, словно шумит глубокий лес. И я увидел, что из глубины каменной стены под окном бьет водопад и вода его рассекается в воздухе брызгами так, что в комнате сверкает высокая радуга. Под радугой проплывал далекий парусный фрегат. На мачтах фрегата вместо вымпелов сидели райские птицы. Райские птицы пели на все море веселыми человеческими голосами. По палубе расхаживали какие-то смуглые люди и поочередно смотрели на меня в подзорную трубу. Очередь была большая. Подзорную трубу держали в руках люди с широкими кружевными рукавами. Людям приятно было смотреть на человека, который проснулся и лежит. Они издали махали мне платками, улыбались и посылали воздушные поцелуи. Платки их были тоже кружевными; вполне возможно, что кружева эти были льежского происхождения. Там даже несколько раз выстрелили из пушки. Это был замечательный салют. От него закачался увядающий подсолнух в стеклянной банке у меня на подоконнике.
