— Ваш праздник совпадает с той удивительной порой, о которой великий русский поэт Сергей Есенин говорил:
Закружилась листва золотая
в розоватой воде на пруду,
словно бабочек легкая стая
с замираньем летит на звезду.
И ребята смотрели в небо, глядя, как ветер поднимает над школой золотые кленовые листья. У десятиклассников светились глаза и вспыхивали улыбки.
Улыбается осень сквозь слезы;
в небеса улетает мольба,
и за кружевом тонкой березы
золотая запела труба.
Так закончил я свое выступление, обвел взглядом строй ребят, человек тридцать десятиклассников, и вдруг не поверил своим глазам: в первый класс пришло всего шесть человек. И я чуть не заплакал. И я готов заплакать сейчас, когда пишу эти строки.
Когда мы говорим об утечке народа из деревни, когда социологи выводят разные мудреные причины этих «миграций», мы иногда не учитываем одной простой причины — равнодушия местного начальства к быту, к интересам, к судьбам своих односельчан, своих сотоварищей.
Вот гибнет колоссальный урожай яблок. По всем садам с грохотом на землю сыплются яблоки. Земля устлана яблоками. Она горит от них. А где-то яблок вовсе нет. Почему бы организованно, без левачества не устроить вывоз их? Почему бы не предоставить колхозникам и рабочим совхозов машины, чтобы они могли яблоки отвезти и сдать? Почему бы, в конце концов, не направить школьников собирать с земли этот урожай и скормить его скоту?
Грустные примеры равнодушия и бесхозяйственности можно видеть даже в Глубоком, в этом богатом и очень благоустроенном по сравнению со многими другими селе. Стоит на горе, среди кленов, очень привлекательное бревенчатое здание клуба. Ведет на гору великолепная деревянная лестница, осенью она горит среди кленовой листвы, устлана листвой. Зимою лестница осенена инеем. Но лестница гниет и разваливается. С председателем сельсовета Буруновым был разговор о том, чтобы лестницу починить, еще три года назад. Гнить лестница продолжает. В уютном и хорошо спланированном клубе двери поставлены наспех, из сырого дерева, их погнуло.
Год назад зашел на Центральной студии документальных фильмов разговор о том, как сильное, но расхлябанное хозяйство под умным и деловым руководством превращается в крепкое современное предприятие по производству мяса. И я решил использовать этот случай, чтобы как-то расшевелить местное начальство и как-то благоустроить село. Мне казалось, что все просто. Люди только узнают, что о них собираются снимать фильм, и со всех ног бросятся украшать Глубокое. Не тут-то было. Заинтересовались все, кроме самого непосредственного начальства. В обкоме обещали поддержку, райком партии тоже, директор совхоза Васильев пообещал выделить денег столько, сколько понадобится. В июле в Глубоком Васильев говорил:
— Клуб у нас в основном отремонтирован. Вы обещали художника, пусть приезжает.
Я хорошо помню, как четыре года назад новый тогда директор Васильев говорил:
— Вы посмотрите на совхозную столовую. Столовая покупает свеклу, морковь, огурцы, помидоры в Опочке, готовит борщи из баночной магазинной заправки. Нужно поставить теплицы, рабочих мы всегда можем выделить. И чтобы всегда были свежие овощи! Свои!
И не такое это маленькое дело, когда рабочий приходит пообедать, а в столовой его ждет вкусный салат из помидоров и огурцов. И если рабочий знает, что в это время года такого нет ни в Опочке, ни в Себеже, то и ему самому, и его детям есть чем погордиться. Чувство законной гордости за свое село, за свое хозяйство в конечном итоге оборачивается такими прибытками, которые на бумажном листочке не сразу и подсчитаешь. Понятно, когда есть чем гордиться, а не просто хвастаться: «Плохое, да мое».
В садах гулко падают вечерние яблоки. В темноте от этого чудится, будто кто-то тревожный ходит под окнами, вокруг избы, но не решается войти, подняться на крыльцо. Под землей налились холодные и тяжкие картошки, они светятся там в обилии и влаге. Когда их копают и складывают в ведра, издали можно подумать, что это золотые и красные яблоки вынимают из земли. По лесам начался неистовый рост грибов. Боровики так и лезут из земли. Деревенский люд в выходные дни целыми стаями бродит по соснякам и березникам. Кажется, лес насквозь вычищен, а утром глядь — и опять крепыши сидят на моховой подстилке как ни в чем не бывало. Ночью над ними низко склонялись березы. Сами уже прозрачные, они что-то нашептывали до утра, увещевали, подбадривали. Так они вызывали из мглы к осеннему свету бесчисленный грибной народ и утешали его, в короткой, но щедрой лесной жизни.
И каждый вечер самому тебе думается, что жизни не так уже много отпущено человеку, не успеешь оглянуться, а нет ее уже. Жизнь, как заря, прекрасна и печальна, к тому или к другому подкрадутся скоро сумерки с их тишиной и спокойствием, и он уже это чувствует. Но вот наступит утро, поднимется удивительный и прозрачный рассвет. Чистый в своей непорочности рассвет окрылит и воспоет землю и всякую жизнь на ней. И тогда ты снова почувствуешь себя так, словно и не жил еще всерьез, словно ты только родился и все еще только начинается.
Пока не взошло солнце, не проснулся ветер, озеро гладко наливает блистательную ширь своих вод лазурью. Так и хочется спуститься к воде, поднести снизу, из глубины, вытянутые чуть растопыренной горсткой пальцы под эту гладь и бережно поднять ее в небо. Поднять вместе с дальней лодкой рыбака, вместе с облетевшими с берега желтыми листьями, вместе с младенчески робкими стайками тумана в заливах. Поднять и держать там, высоко в небе, под рассветной луной, высокой и голубовато-снежной.
И тогда станет видна вся глубина. Оплывшие подводные валуны, большие и малые. Коряги, увешанные бахромой светящихся водорослей. Станут видны все кристальные и сильные ключи, что бьют и наполняют жизнью озеро. Будет видна вдалеке и та русалка, что как-то ночью подлетела к моему крыльцу на тройке. Она сидит на голубой, на прозрачной коряге и вышивает вдоль зеленого валуна золотые тонкие узоры серебряной иглой. И на длинной тоненькой цепочке ходит вокруг нее ученый сом с зелеными усами.
А ключи! Ключи горят и дышат, от их дыхания повсюду расходится молодой и звучный аромат силы, словно пахнет дубом и ландышами, кленом и ночными фиалками. Оттуда, из глубины, бьют струи, нет, не струи — оттуда стаями тянутся птицы, голуби и лебеди, соколы и ласточки… И стаями они уходят в небо. И вот уже не птицы, а величественные корабли, серебряные тонкие машины уходят в небеса и дальше, в бесконечные просторы океанов, к звездам, в необозримые просторы Вселенной…
