Мне нужна тёплая комната в деревянном доме Якуба Коласа! Нужен свет зелёной лампы, а ночью чтоб светил оснеженный лес.
Вот сидит товарищ, и уже помог: уговорил-таки мать, Эдиль Иосифовну, прописать меня в Минске! Не поддался ни Кислику, ни Тарасу, для которых я весь помещаюсь в формуле, которую они пережёвывают, передвигают, как жвачку, в углы рта: «Боря - боксёр, друг Шкляры». То есть во всём копирующий Шкляру, которому, в отличие от Шкляры, ни в чём нельзя помогать и ничто нельзя прощать. Таких вот ясновидящих, вредящих из племенного еврейского антагонизма, ничем не угомонишь и не умилостивишь: А Боря взял и не послушался их! Это надо ценить и ценить. А скажи я ему: «Боря, помоги мне с Союзом писателей? Сколько у тебя связей замечательных! Отложи на пять минут кисть, а то я пропаду». Он глянет, усмехнётся: «Я Кислика с Тарасом не могу изменить насчёт тебя. А ты хочешь, чтоб я убедил Ивана Шамякина принять тебя в Союз писателей СССР?» Он будет прав, если так ответит. Но разве я могу согласиться с ним? Почему у меня не может быть, как у других? Если б в Рясне я смирился, что никого не одолею, то в меня до сих пор бросали бы камнями. А если б выходил на ринг, не смея победить? Чагулов удалил бы меня из зала после первого боя: Почему же сейчас, когда взялся за перо, я должен вести себя иначе?
Тот же Шамякин помог мне с пропиской! Или согласие Эдиль Иосифовны решало всё? Нужно было согласие Ивана Шамякина, что я имею отношение к Союзу писателей. Иван Петрович такое согласие дал: Сама милиция меня разыскивала, чтоб поставить штамп о прописке в паспорте! Ни дня не прожил я в квартире Эдиль Иосифовны. Вообще туда не зашёл. Иван Шамякин без всяких уговоров, переговоров подписал бумажку: «Паспрабуй, можа праскоча»: - и проскочило.
Отложи на 5 минут кисть:
Вот ты переживаешь, что я бедно живу, не имею квартиры и работы. Любой может написать донос, а там гляди и сошлют за тунеядство. Ты хочешь, чтоб я занялся устройством этих дел. Но разве ты не знаешь, как трудно устроиться мне? Сколько раз я слышал: «Сделай хорошую передачу, берём в штат». Сделал, передачу повесили на «красную доску». У меня нет передач, которые бы не висели на «красной доске». На радио из года в год повторяют мои спектакли, ставшие сокровищем фонотеки. А на штатное место садится другой человек. И не так уж редко - еврей: Кто такой, откуда? Никто не знает, прошёл сверху. Кто-то отложил для него кисть:
Но разве я стою возле тебя из-за этого? Я стою и не знаю, что сегодня, попав на телевидение, где успел пройти мой материал «Жан рисует Париж», - о выставке французских детей в Минске, - я узнаю новость, которая радостной ласточкой вьется среди моих поклонниц-редакторш: Председатель Гостелерадио Полесский, случайно просмотрев мой очерк в эфире, уже спустил приказ: разыскать автора и уговорить его работать на телевидении! Я соглашусь, угроблю три года, чтоб сделать радость вернувшейся Наталье. Собственно, с завтрашнего дня и начнется у нас обеспеченная жизнь. А если б мне нечего было выбирать, и я в самом деле был «Боря-боксер, друг Шкляры», то как бы я мог поступить? Я бы ответил тому начальнику паспортного стола, которому никто еще не дарил книг, и он в своем милицейском порыве сказал мне: «Проси, что хочешь!» - я б ему ответил: «Закапай чернилами мой паспорт и выдай новый», - и я бы его получил. Я б ответил Василию Ивановичу Козлову, когда он предложил мне написать книжку о его партизанских подвигах: «Согласен за квартиру», - и получил бы квартиру. Вдобавок, одолжив сотню на перевозку, загрузил квартиру первосортнейшей мебелью из красного дерева, - ее предложил мне бесплатно под чоканье рюмок Камай, директор Бобруйского деревообрабатывающего комбината. Не то чтобы я вел себя из какого-то принципа или чересчур стеснялся. Я был бы не против все это получить. Но сколько времени надо с этим возиться? Переоформляй паспорт, пиши книжку Василию Ивановичу, одалживай сотню у Веры Ивановны, заказывай мебельный фургон, - когда же тогда писать свои рассказы?
Отложи на пять минут кисть. Избавь меня от страха писать…
О чем я хочу, чтоб ты догадался? Вышел у меня документальный фильм «Охота со старой собакой». О тех егерях, у которых я гостил недавно в Пропойске, после рыбалки со Шклярой. Неожиданно, с первого захода, получился шедевр. Фильм одержал победу на международном кинофестивале в Венеции. Стал трамплином для очередного режиссера-национала. Мне даже не показали медаль, успех меня обошел. Что мне успех в кино? Меня интересует простенький диплом «За дебют киносценариста». Такой диплом обеспечивает прием в Союз кинематографистов. Разве я мог предположить, что комиссия «Беларусьфильма» окажется настолько дезинформированной? Мне объяснили так: «Никто не мог поверить, что ты написал свой первый киносценарий…» Как будто я Тонино Гуэрра какой-нибудь!… Только тебе, Боря, я могу сказать, зная, что ты не исказишь, не перевернешь мои слова, как Кислик и Тарас, - как мне не хватает сейчас той комнаты и зеленой лампы, чтоб почувствовать себя писателем! А если б тем членам комиссии подсказать, что у меня в самом деле первый киносценарий, то кто знает, что могло бы случиться? Может, завтра и я мог бы сидеть в том доме, куда ты едешь. Сидеть, как равный со всеми, а не как «Боря-боксер, друг Шкляры».
Я напишу потом в дневнике: «Я боюсь радости».
Отложи на пять минут кисть…
Без зеленого света и теплой комнаты написал я свою «Осень на Шантарских островах», а потом, через четырнадцать лет, в один присест одолел «Полынью». Вот как я здорово вывернулся, не имея ничего этого! А если б я знал, что и так смогу, то разве б я стоял сейчас и что-то ожидал от тебя?
В прихожей я надел пальто, простился с Ирой.
- Не исчезай, Боря.
- Приду дней через десять, - сказал я.
- Почему через десять? - удивилась Ира.
- Извини, так сказал.
Ее соседка, зеленоглазая фурия, фальшиво пропела:
- Боря, почему ты на меня не смотришь?
Эту стерву я не выносил. Невестка Змитрака Бядули, классика белорусской литературы, она наставляла рога его сыну и опорочивала своим поведением славную улочку Змитрака Бядули, где я мылся в лазне.
- Что ты от меня хочешь? - спросил я.
- Разве я тебе не нравлюсь?
- Конечно, нет. Мне нравятся женщины другого типа.
- Какой же это тип?
- Помоложе.
Заодно обидел и Иру - и закрыл за собой дверь.
Соломенная улица, на которой жили Заборовы, и улочка Змитрака Бядули образовывали живописнейший закуток. Я жалел, что здесь нет ни одной скамейки, чтоб посидеть и посмотреть на трамваи. Поднимаясь по Бядуле, они переваливали возвышение и, полностью скрываясь из глаз, спускались к Свислочи в том месте, где с правой стороны был парк со старинными деревьями, а с левой кафе «Лето». Оттуда, из запрятанного парка, набрав высоту с порывом ветра, взлетали над дорогой пожухлые листья, а когда ослабевал порыв, листья, повисев в воздухе, осыпались, исчезнув, как привидение. Опасное место для перехода, я только сейчас разгадал, в чем опасность. Трамваи или машины, поднимавшиеся с той стороны, ускользали из вида, а как только одолевали подъем, оказывались вблизи, неожиданно так. Разгадка шевельнула во мне страх. Это был какой-то новый страх, его было приятно ощущать. Понял, что берегу себя из-за тех рассказов, что лежат в моей комнате.
